Сергей Алексеев - Материк. Не поле перейти

— Здорово!

— Здорово! Ты на Алейку?

— На Алейку!

— Давай назад, — говорит дядя Яша и рубит рукой, словно опускает шлагбаум.

— Что такое?..

— По рации передали: телеграмма тебе в Зырянке. Из ребятишек кто-то заболел…

Алейка — место заколдованное. Без мучений к себе не подпустит. Как в сказке: чтобы дойти до тридевятого царства, надо пройти мир мертвых, сделать много добра и сразиться с драконом. Не зря в иной год здесь бывает такое обилие змей — ступить некуда. Особенно весной, в половодье, когда они сползаются на материк со всей округи. В детстве мы их колошматили десятками: кто-то сказал, что за убитую змею отпускается сорок грехов. Если бы и впрямь отпускались грехи, мне можно было бы грешить безбоязненно всю оставшуюся жизнь…

А уж коли распахнутся ворота тихой обители, потеряют силу колдовские чары — я возвращаюсь домой, на материк, чтобы наслушаться тишины и птиц, чтобы на миг вернуться в прошлое и почувствовать настоящее.

Главное — не забыть сюда дорогу.

Отболело детство. Отвалилось, как отваливаются коросты с ребячьих ссадин.

Но нет-нет да и заболят те ссадины, как раны к непогоде. Казалось бы, довольно, пора и зарасти царапинам: давно встал на ноги, у самого уж сын просит «музыку» и дочь нюхает цветы. Есть дом на шестом этаже с видом на реку и заречную даль, есть друзья, есть враги. Вот мне уже перевалило за двадцать девять, пережил возраст матери. Пережил — и словно перешагнул какую-то грань, преодолел рубеж, за которым больнее память и острее сознание. Вот уже разменял четвертый десяток. Время побежало быстрее, из недели словно день один вынули, а из года — месяц. И возникает почти детский удивленный страх, когда, вытянув сани на гору, садишься в них и, оттолкнувшись, начинаешь скользить вниз. Сначала медленно, снег еще только скрипит под полозьями, но вот скорее, скорее. Мелькают дома, деревья, люди, которые пока лишь карабкаются в гору, проносятся мимо чьи-то лица, руки, сани, потом все сливается в пеструю полосу, свистит ветер в ушах, свистит под тобою снег и захватывает дыхание в груди. Только бы не было впереди санного раската, только бы не вылететь на самой круче!

Чем дальше, тем острее вопрос: а что я успел сделать? Что дал своим детям? Есть ли под их ногами суша, которую называют материком? И смогут ли мои дети спастись на нем от огня и потопа, смогут ли, зацепившись одним тоненьким корешком, прирасти, набрать живительной силы, чтобы потом дать крепкий росток?

Недавно мой сын Алексей спросил:

— Нуль — это значит ничего нет?

— Да, — занятый своим, ответил я. — Нуль — это значит пусто.

— А почему тогда если нуль подставить к единице, то будет десять? — развел он руками.

Всемогущий нуль… Теперь, когда мои сани поехали вниз, нули можно подставить по крайней мере к единице. Иначе пойдут дроби, дроби, дроби… Кто знает, какой следующий ждать вопрос? И что спросит пока еще говорящая на тарабарском языке дочь моя, Валентина?

Чувствую и каждый день подгоняю себя — пора сеять. Пора сеять в души детей своих Доброе и Вечное. Поднимаю руку и боюсь. А вдруг еще не готова почва, вдруг не отсыпан, не намыт тот материк, на котором зерно прорастет и даст всходы. Пересеивать будет поздно, засохнет земля, или грянет зазимок…

И снова иду на материно поле учиться чувствовать плодородную почву и Время. Учиться сеять.

У одного барина был крепостной мужик по имени Самоха. Хоть и славился он на всю губернию как искусный мастер ветряные мельницы ставить, а жил худо, зимой и летом в одних холщовых портках ходил, а сапог и вовсе никогда не нашивал. Всю жизнь топора из рук не выпускал, но избенка у Самохи вся на подпорках стояла, в другой угол ткни, так насквозь и протычешь. Ни добра, ни скотины у него вовек не бывало, в избе — шаром покати, в кармане — вошь на аркане, зато ребятишек — одиннадцать душ. Дома-то Самоха почти и не жил — только придет в деревню, как барин его к себе призывает и опять посылает на чужую сторону, где старую мельницу направить, где новую поставить. Две-три ночи поночует Самоха, на младенца в зыбке поглядит, новую подпорку к избе приставит, топор за опояску и подался из дома. А как вернется, глядь — зыбка-то уж снова занята, прежний младенец-то своими ногами ходит и кричит на всю избу — тятя пришел! Тятя пришел! В работе Самоха и не замечал, как время шло, и чудилось ему, будто ребятишки каждый день у него рождаются и тут же на ноги встают.

Барину было выгодно такого мастера держать, Самоху нарасхват брали и деньги за его работу платили немалые. Коли уж Самоха мельницу поставит — круглый год молоть будет, только успевай мелево подвози. В тихую-то погоду другие мельницы все стоят, а Самохины все до одной крутятся, машут крыльями, хотя и ветра-то на мокрый палец не поймаешь. Придут другие мастера, уж и так поглядят, и эдак — все по-ихнему сделано: и стояк, и осёны на нем, и лежачее колесо, и шестерня, и жернова из одного камня. Разве что крылья полегче да как-то по-особому развернуты; но какие б там крылья ни были, если ветра нет — хоть убейся, не станут они крутиться. А мука-то с Самохиных мельниц до чего же была хороша! Что хлеб, что пироги — во рту тают. Сказывали, один мужик привез рожь молотить, засыпал ее в ковш, а из летка-то в сусек пшеничная мука потекла…

Прослышали о Самохе в дальних местах, и приехал к барину именитый купец по имени Севастьян, молодой еще, этакий молодец-гуляка и побогаче самого барина. А прежде заглянул купец в Самохину избу, жене его и ребятишкам мануфактуры на сарафаны и рубахи дал, деньгами одарил и пошел к барину, просить, чтобы продал он мастера Самоху вместе с бабой и малыми ребятами. И цену свою положил — три тысячи рублей, пару гнедых жеребцов и штуку английского сукна. Барин и слушать не стал, руками замахал: дескать, купить такого мастера у купца всей мошны не хватит, а за цену, что Севастьян назначил, он, барин, Самоху и на год внаем не даст. Купчина битый был, барский норов знал, а потому стал цену поднимать. Вот уж вдвое, втрое умножил, барин же уперся на своем и ни в какую. День бился купец, другой, но так и не выторговал. Сошлись на том, что возьмет Севастьян Самоху на три года внаем, чтобы поставить четыре мельницы — мукомольную, две пильных да рушку-круподирню. Подождал купец, когда Самоха домой вернется, посадил его в свой дормез, инструменты положил и говорит:

— Ну, братец Самоха, хватит тебе эдак-то жить. Коль поставишь мне четыре мельницы — я тебе денег и на избу дам, и коня с коровой куплю и одежи всякой. Твой-то барин скупей, а я для мастера ничего не пожалею.

Очень уж не хотелось Самохе в дальние края уезжать да на долгий срок, но куда денешься? А тут еще баба зудит: поезжай, Самоха, поставь мельницы благодетелю нашему, я как-нибудь проживу. Ведь и так, как солдатка, весь век мыкаюсь, три года уж перебьюсь, зато потом избу поставим, корова будет.