Юрий Слащинин - По беду...

Бабушка опять начала охать и ругать меня. Я дождался, когда она успокоится, и опять стал приставать к бабушке с расспросами про врага народа, из-за которого пострадал.

— За что он Сталина бил кнутом? — Я старался привести ее в смятение, какое испытывал сам. — Вошел в правление — и кнутом по портрету.

Бабушка нахмурилась, повела осторожным взглядом по избе, словно боясь, что нас мог кто-то подслушать, и сказала:

— Мы тогда собрание проводили на общем дворе, а теленок зашел в контору. Колюшка ожег его кнутом, да по портрету задел. Стекло треснуло — вот и вся беда.

Рассказ бабушки обескуражил меня, но не надолго. «Жалеет его», — понял я и преподнес новые примеры, слышанные от ребят:

— А две скирды сгорели? А скот сдох? А ферма?

— Вот-вот все и приписали. Скирды сопрели — на него. Падеж скота от бескормицы — тоже на него. А какой он враг? Какая-то черная душа прикрылась им, послала на муку.

Это совсем уж было непонятно. Если он не враг, за что тогда его посадили? Кто прикрывался им? Что-то путает бабушка или выгораживает его, решил я. Еще раз попытался спорить с ней, но она сказала, что еще мал для таких рассуждений и пока должен все смотреть, запоминать, а потом истина сама откроется.

А она мне уже открылась, — кричал я. — Он враг народа, и ему надо мстить. Мы окна ему выбьем и дом спалим, чтоб убирался с хутора.

— А если он не враг вовсе?

— Если бы не враг, не сидел бы в тюрьме.

— Ну, раз отсидел — значит, теперь не враг уже. За что же еще мучить?

— За Сталина!

— Намучился он за Сталина.

— А пусть еще помучается, — упорствовал я, хотя постепенно начинал понимать правоту бабушки Марфы. А упорствовал потому, что сам предложил мстить ему. Пока я придумывал что-то новое, ребята слушали Левку, а не меня.

Углубившись в мои мысли, бабушка повязала платок и вроде бы разогнулась. Снова стала она решительной и гордой. Мельком взглянув на меня, распорядилась принести из погреба сало и кринку молока. Сказала так, что я не мог ослушаться, хотя лезть в сырой погреб не хотелось.

Бабушка собрала в разложенный на столе белый платок всякую снедь: каравай хлеба, яйца, луковицы, вареные картохи. Развернула сало, отрезала половину бруска и положила его на каравай хлеба. Связав концы платка, кивнула на кринку молока и сказала мне:

— Бери, внучек. Пойдем по беду.

По беду мы ходили с ней в войну, когда кому-то приносили похоронки. Ходили к Паше Сойкиной, когда ей отрезали ноги. Остаться в ту пору без ног, да с двумя малышками на руках — это была всем бедам беда. Еще после войны было… Сгорел дом у Кузякиных, и мы тоже ходили поделить беду, отнесли погорельцам кое-что из одежды, муку, посуду. Потом была какая-то беда у Тоси Сенцовой, но на ту беду бабушка меня не брала, а на расспросы не отвечала: мал еще знать. Но я-то знал, что Тося погуляла с Васькиным отцом, и теперь у Васьки будет братик или сестренка в соседней избе. Эта беда мне казалось какой-то незначительной, но бабушка долго переживала за Тосю, отнесла ей занавеску на пеленки, окрестила младенца, чтобы он был русским, и часто его нянчила.

И вот пришла на хутор еще беда. Только к кому? Какая? И почему не бегут все туда, где беда, — как бывало?

Был тот предзакатный час, когда хутор наполнялся голосами и движением. Тарахтели брички, привозившие с работы голосистых баб и смешливых молодок; басисто перекликались мужики, договариваясь об утренних делах, и звонко кричала ребятня; тут и там во дворах пылали костерки под таганками, накаляя прокопченные чугунки, и аппетитные запахи затирухи и кондера — жидкой кашицы из пшена и картошки, приправленной салом, — разливались по улице. Все как обычно.

У колодца нам встретились две женщины с коромыслами на плечах, они что-то оживленно обсуждали, но, заметив бабушку, шествующую с белым узелком, замолчали, виновато пригнули головы и, кивнув ей, опять зашептались, когда мы прошли. Почему-то примолкли сидевшие на бревнах возле строящегося дома Копыловых мужики. Они тоже поприветствовали бабушку и долго смотрели нам вслед, должно быть гадая, куда мы идем. А бабушка вдруг повернула к дому бабки Пелагеи, прошла двор и, толкнув дверь, вошла в сенцы. К врагу народа! Я оторопел от неожиданности и, держа обеими руками кринку, смотрел то на проем двери, в котором скрылась бабушка, то на мужчин, прекративших дымить цигарками и молча смотревших на меня. С ними сидел Левка Сурин и таращился на меня с испуганным удивлением. Я растерялся. Мелькнула мысль поставить кринку на тропинку и сбежать. Но тогда — как же бабушка? Ведь не в гости пришли — по беду, — подумал я и бросился к дому.

Я вбежал в сенцы, когда бабушка нашарила ручку и открыла дверь в избу. Вошел и я.

Колюшка сидел за столом и, вытянув руки на столешнице, смотрел в окно, через которое были видны сидевшие на бревнах мужики. Наверно, разглядывал их, потому что не услышал, как мы вошли, а когда бабушка поприветствовала его, он вздрогнул, застигнутый врасплох, смутился, убрал под стол руки и посмотрел на нас, словно ожидая удара.

— Колюшка, меня-то помнишь? Тетка Марфа я… — Бабушка подошла к нему, стала обнимать Колюшку, прижимая к себе его стриженую голову.

И вдруг его голова стала дергаться.

Я много раз видел плачущих женщин, но мужчину плачущего — первый раз. Все вернувшиеся с войны хуторские мужики могли хмуриться только, но не плакали.

— За что?.. За что… меня?! — выкрикивал Колюшка. Я стоял у двери и слушал.

Бабушка сказала, поглаживая его, как маленького.

— Поплачь… Поплачь немножко, душа отмякнет. Нельзя в народ с камнем идти.

— А им… можно? Двенадцать лет… За что? Кто он этот гад?! — рванулся Колюшка, сверкнув злобным взглядом. Бабушка осадила его, вновь прижав к себе, и он всхлипывал ей в подол. — Уб-бил бы… с-суку!

— Кто сделал — не скажется, а зачем же всех-то клеймить?! Вон дружки-приятели твои. Зови да потчуй.

— Не идут.

— Юрка, — отыскала меня взглядом бабушка. — Зови мужиков, скажи, чтоб шли сюда.

Колюшка, наверно, впервые заметил меня, прижавшегося к косяку двери, и брови его удивленно дернулись.

— Чей?

— Ванюшкин, — ответила бабушка, вздохнув.

— Мой тоже был бы такой, — сказал Колюшка.

Он приподнялся, может быть, хотел подойти ко мне, чтобы положить руку на голову, как делали обычно взрослые, но я толкнул дверь и вышел из избы. Побежал к мужикам, выпалил:

— Вас зовет всех… этот… И бабушка сказала, чтобы шли. Гулянка будет.

Мужчины нахмурились. Копылов дремотно потянулся и, сказав, что ему завтра рано вставать, пошел к своему дому. Ушли братья Суховы, сказав, что не праздник — напиваться. И даже Левкин отец, безногий Лексаша, любивший выпить, и тот покрутил головой, оглядываясь на расходившихся по разным сторонам мужиков, матерно выругался, заявив, что не намерен пить со всякой сволочью. И Сурин укатил на своей тележке, отталкиваясь специальными колодками, зажатыми в мускулистых руках. Левка торжествующе оглядел меня и побежал за отцом.