Владимир Богомолов - Том 2. Сердца моего боль

На площадке перед входом в здание, где размещалась рота, стояли три трофейных машины «опель-кадет».

Я подрулил к входу, подъехав, выключил мотор. На скамье у клумбы сидели человек восемь из моей роты, трое — лейтенант Торчков, Сторожук и Махамбет — сидели прямо на ступеньках крыльца. При моем появлении все поднялись, хотя команду никто не подавал.

— Торчков! — позвал я.

Он побежал ко мне, и одно это должно было меня насторожить: он был в роте всего две недели, был леноват, медлителен и ко всему равнодушен.

— Что случилось? — нетерпеливо спросил я, когда он приблизился.

— Отравление спиртом, — сказал он, вытягиваясь, в его лице и в голосе я ощутил виноватость. — Лисенков и Калиничев насмерть... Прищепа и Базовский ослепли...

Это было настолько неожиданно и так ошеломило меня, что я потерял дар речи и буквально онемел. По дороге сюда мысленно, в голове я перебрал с десяток вариантов чрезвычайных происшествий: и воровство, и угон автомашины с аварией, наездом или другими последствиями, и ограбление какогонибудь трофейного продовольственного склада или гражданских немцев, и вооруженное столкновение с комендантским патрулем или военнослужащими опергруппы НКВД, и пьяную драку с тяжелыми повреждениями или даже с убийством, и, наконец, изнасилование, — по пьянке, потеряв рассудок, всякое могли натворить, но мысль об отравлении алкоголем мне ни разу в голову не пришла.

Я даже вообразил себе несчастный случай с трофейной миной или фаустпатроном.

— Федотов! — послышалось за моей спиной, и, оборотясь, я увидел за стеклами большого окна учебного класса стоявшего там под открытой форткой начхима дивизии майора Торопецкого, точнее, его строгое лицо; жестами он подзывал меня: — Заходи!

Десятки, а может, и сотни раз я слышал и читал о предчувствиях, различных приметах и предвестиях, но у меня в те поистине поворотные в моей жизни сутки ничего подобного не было. К полуночи всесильное колесо истории уже накатило, навалилось на меня всей своей чудовищной тяжестью, однако я ничего не ощущал. Распитие метилового спирта, как потом установило следствие, началось сразу после моего отъезда из роты, то есть примерно в три часа дня, и первые четверо отравившихся были доставлены в медсанбат дивизии где-то около семи часов вечера, а ближе к одиннадцати, когда Галина Васильевна унижала мое офицерское достоинство, Лисенкова уже более двух часов не было в живых, а Калиничева еще пытались спасти. Был разыскан и прибыл армейский токсиколог, подполковник медслужбы, до войны будто бы профессор, по фамилии Розенблюм или Блюменфельд — «блюм» там было, это точно. Калиничева тянули с того света несколько часов, зная при этом, что его уже не вытащить, и еще трое моих солдат находились в тяжелейшем состоянии — позднее они ослепли. О чрезвычайном происшествии во вверенной мне разведроте в этот час, как и положено, доносили шифром срочными спецсообщениями в шесть адресов, и о случившемся отравлении со смертельным исходом в эти минуты уже знали почти за две тысячи километров — в Москве. Я же, находясь менее чем в часе езды от роты и медсанбата, относительно свалившейся на меня лично и на дивизию беды оставался в неведении. Колесо истории чудовищной тяжестью накатило на меня, переехав, а точнее, поломав мою офицерскую судьбу, но никакого предвестия мне в этот день или вечер не было.

…Если бы я не поехал в Левендорф и остался в роте!

Впервые в жизни я влюбляюсь в костромском госпитале.

Около месяца я наблюдаю ее издалека в широком коридоре соседнего отделения, расположенного за лестничной площадкой, в другой половине здания. Худенькая, стройная, быстрая и легкая в движениях, с небольшой аккуратной головкой на тонкой шейке, большие зеленоватые удлиненные глаза на нежном лице — она напоминает мне молодую красивую козочку, и, не зная ее имени, я поначалу мысленно так ее и называю — Козочка.

Когда она дежурит, я часами болтаюсь в коридоре и издалека, на расстоянии пятнадцати—двадцати метров, посматриваю на нее, сожалея, что она работает в другом отделении, и, когда около нее крутятся ранбольные, я так переживаю, что не могу это видеть и ухожу в свою палату.

И вот в начале декабря она неожиданно появляется в нашем отделении — подменяет заболевшую медсестру. При виде ее я весь замираю, так она мне нравится, и во время первого же дежурства я понимаю, что влюбился и это — любовь... Правда, обнаруживается, что у нее хриплый резкий голос и разговаривает она с ранеными и персоналом довольно грубо.

Во время второго или третьего дежурства под вечер она на секунду возникает в дверях палаты и объявляет:

— Федотов, перед отбоем — на клизму. Сифон!

Я краснею и не могу ничего понять. Зачем мне клизма? Я ни на что никому не жаловался, и с животом у меня все в порядке. Но наше дело маленькое. Наше дело, как всякий раз говорит на политинформациях майор, «приближать окончательный разгром врага», и задача у раненых конкретная — приближать этот разгром железной дисциплиной, тщательным соблюдением режима и всех врачебных назначений. Сифон так сифон!

В ванном помещении у стены топчан, покрытый светлой клеенкой, а над ним на стене большой грязно-розовый резиновый мешок с таким же резиновым шлангом и длинным пластмассовым наконечником с краником на конце. Мне никогда в жизни не делали клизму, но в аптеке я видел эти приспособления — небольшие, аккуратные, размером чуть больше груши, эта же дурында — на полведра, не меньше, — сразу приводит меня в замешательство, смятение, портит мне настроение.

При пожилой врачихе и при других санитарках и медсестрах я спокойно раздеваюсь почти догола, но при Дине — так зовут Козочку — я не могу, стыжусь и в растерянности переступаю с ноги на ногу у топчана.

— Халат снимай, быстренько! — командует она, для наглядности энергично ухватывая меня за ворот халата. — Ну что ты жмешься, как целка!.. Я для тебя не баба, а ты для меня не мужик... Ложись на левый бок! Ну, тюфяк нескладистый! Кулема! Кальсоны сначала спусти. Теперь на левый бок. Быстренько! Колени больше подогни... Еще...

С брезгливостью, глядя в сторону, она резким движением вдавливает большой пластмассовый наконечник куда-то совсем не туда, так что я морщусь от боли.

— Тьфу! — ругается она. — Такой здоровенный, а неженка. Маменькин сынок!

Наконец получается, но она раздражена своей промашкой, и неожиданно у нее вырывается:

— Лазить каждому в ж... — как вы все мне надоели!

Я чувствую, как в меня вливается холодная вода и распространяется внутри. Состояние гадкое: будто в тебя накачивают под давлением даже не бочку, а целую цистерну холодной воды. Под конец становится совсем нехорошо, ощущение такое, будто тебя с силой надули и ты вот-вот лопнешь.