Владимир Богомолов - Том 1. Момент истины

— Уж если стоять здесь будем — сообразим. Непременно!

Он поднялся, чтобы уходить, — в это мгновение груда тряпья на печи зашевелилась. Посмотрев недоуменно, Алехин насторожился. Васюков с помощью костылей подскочил к печке, потянулся как мог и, сунув руку в тряпье, вытащил оттуда и быстро поставил на пол мальчонку примерно двух с половиной лет, беловолосого, в стираной-перестираной рубашонке.

— Сынишка, — пояснил он.

Выглядывая из-за ноги отца и потирая кулачком ясные голубоватые глазенки, ребенок несколько секунд рассматривал незнакомого военного и вдруг улыбнулся.

— Как тебя зовут? — ласково и весело спросил Алехин.

— Палтизан! — бойко ответил малыш.

Васюков, улыбаясь, переступил в сторону. И только тут Алехин заметил, что у мальчика нет левой руки: из короткого рукава рубашонки выглядывала необычно маленькая багровая культя.

Алехин был несентиментален и за войну перевидел всякое. И все же ему сделалось не по себе при виде этого крошечного калеки, с такой подкупающей улыбкой смотревшего ему в глаза. И, не удержавшись, он проговорил:

— Как же это, а?

— В отряде был. В Налибоках зажали нас — осколком мины задело, — вздохнул Васюков. — Ну, умываться! — велел он сынишке.

Мальчуган проворно шмыгнул за перегородку.

— А жена где? — поинтересовался Алехин.

— Ушла. — Переставив костыли, Васюков повернулся спиной к Алехину и шагнул за перегородку. — В город сбежала. С фершалом...

Опираясь на костыль и наклонясь, он лил воду из кружки, а малыш, стоя над оббитым эмалированным тазиком, старательно и торопясь тер чумазую мордаху ладошкой.

Алехин в душе выругал себя — о жене спрашивать не следовало. Ответив, Васюков замолчал, замкнулся, и лицо у него стало угрюмое.

Умывшись, мальчик поспешно утерся тем самым полотенцем, каким отец вытирал скамью для Алехина, и проворно натянул маленькие, запачканные зеленью трусики.

Его отец тем временем молча и не глядя на Алехина отрезал краюшку хлеба, сунул ее в цепкую ручонку сына и, сняв со стены автомат, повесил себе на грудь.

Алехин вышел первым и уже ступал по росистой траве, когда, услышав сзади сдавленный стон, стремительно обернулся. Васюков, стиснув зубы и закрыв глаза, стоял, прислонясь к косяку двери. Бисеринки пота проступили на его нездоровобледном лице. Ребенок, справлявший у самого порога малую нужду, замер и, задрав головку, испуганно, не по-детски озабоченными глазами смотрел на отца.

— Что с вами? — бросился к Васюкову Алехин.

— Ничего... — приоткрыв глаза, прошептал Васюков. — Рана... открылась... Уж третий день... Должно, кость наружу выходит... Мозжит, мочи нет. А тут задел костылем — аж в глазах потемнело...

— Вам необходимо в госпиталь! — с решимостью заявил Алехин, соображая, как это лучше устроить. — Насчет машины я позабочусь, вас сегодня же отвезут в Лиду!

— Нет, нельзя, — покачал головой Васюков и, зажав костыль под мышкой, поправил автомат.

— Вы что, за ребенка боитесь — оставить не с кем?

— Нет... А в госпиталь не могу! — Морщась от боли, Васюков переставил костыли и двинулся, выбрасывая вперед ногу и подпрыгивая на каждом шагу. — Сельсовет оставить нельзя.

— Почему? — Алехин, проворно открыв калитку, пропустил Васюкова вперед. — У вас заместитель есть?

— В армию забрали... Никого нет... Секретарь — девчонка. Несмышленая... Никак нельзя. Понимаете — не могу! — Опираясь на костыли, Васюков стал посреди улицы и, оглянувшись, вполголоса сказал: — Банды объявились. Третьего дня пришли в Соломенцы человек сорок. Председателя сельсовета убили, и дочь, и жену. А печать забрали...

О бандах Алехин знал, но о случае в Соломенцах не слышал. А деревня эта была неподалеку, и Алехин подумал, что в лесу, где будут вестись поиски, можно напороться не только на мины или на мелкую группу, но и на банду — запросто.

— Как же мне в госпиталь? — продолжал Васюков. — Да я здесь как на посту! Один-одинешенек — и печать передать некому. За мной вся вёска смотрит. Лягу в госпиталь, а подумают: струсил, сбежал! Не-ет! Не могу... Я здесь — советская власть, понимаете?

— Понимаю. Я только думаю: ну а в случае чего — что вы сможете?

— Все! — убежденно сказал Васюков, и лицо его сделалось злым. — Партейный я — живым не дамся!

Их нагнали две женщины, босые, в платочках, и, сказав обычное: «День добрый», пошли в стороне, несколько поотстав, — очевидно, им нужен был председатель, но говорить с ним при Алехине они не хотели или же не решались.

Близ проулка Алехин простился с Васюковым, причем тот попытался улыбнуться и тихонько, вроде виновато или огорченно, сказал:

— И какой же я председатель: образования — три класса. А никуда не денешься — другого нету!

Отойдя шагов тридцать, Алехин оглянулся — подпрыгивая на костылях, Васюков двигался посреди улицы, на ходу разговаривая с женщинами. Позади него, силясь не отстать, бежал малыш с краюшкой, зажатой в руке.

Лес этот с узкими, заросшими тропами и большими участками непролазного глушняка местами выглядел диковато, но вовсе не был нехоженым, каким казался со стороны, — он был изрядно засорен и загажен войной.

Разложившиеся трупы немцев в обмундировании разных родов войск, ящики с боеприпасами и солдатские ранцы, пожелтевшие обрывки газет, напечатанных готическим шрифтом, и пустые коробки от сигарет, фляги и котелки, бутылки из-под рома, заржавевшие винтовки и автоматы без затворов, сожженный мотоцикл с коляской, миномет без прицела и даже немецкая дивизионная пушка, невесть как затащенная в глубину леса, — что только не встречалось на пути Андрею.

Все это явно не имело отношения к тому, что его интересовало, — он проходил мимо, не останавливаясь.

Единственно, что на минуту задержало его внимание в первой половине дня, — старый, разложившийся труп в полуистлевшем белье, с обрывком толстой веревки вокруг шеи. Явно повешенный или удушенный — кто?.. кем?.. за что?..

Такого обилия грибов и ягод, как в этом безлюдном лесу, Андрей никогда еще не видел. Сизоватые россыпи черники, темные, перезрелые земляничины, должно быть невероятно сладкие — он не сорвал ни одной, дав себе слово поесть досыта только после того, как что-либо обнаружит.

Однако свежих — суточной давности — следов человека в этом лесу не было. Ни отпечатков ног, ни разорванной паутины, ни остатков пищи или костра, ни погнутых стеблей или примятости, ни свежеобломанных веток, ни иных следов — ничего.

Над лесом и будто над всей землей стояла великолепная тишина. В жарком тускло-голубом небе не появлялось ни облачка. Как только он оказывался на солнце, горячие лучи припекали голову, жгли сквозь гимнастерку плечи и спину.