Здислав Романовский - Белое и красное

Ближе к центру тротуары чистили, хотя и не везде. «Не скоро барону Тизенхаузену удастся придать Якутску приличный вид», — подумалось ему. До него донесся веселый, заливистый смех. Дорогу переходили две гимназистки в зашнурованных сбоку сапожках. Судя по всему, торопились на занятия.

В читальном зале в это время бывало мало посетителей. В углу у окна одиноко маячил какой-то гимназист. Катя сидела за столиком дежурной. Она, как всегда, с головой ушла в чтение и не заметила прихода Чарнацкого. С минуту он разглядывал ее. Катя, закончив страницу, перебросила за спину тяжелую черную косу, упавшую на книгу и мешавшую читать. Красивые косы. У Ирины были такие же — толстые и длинные, только светлые. Зачем она их обрезала? Чарнацкий шагнул к столику.

— О, это вы, Ян Станиславович! Как давно вы здесь не были. Я уж думала, не заболели ли вы или не запили, не приведи господь, с этим Кадевым.

В библиотеке обычно она говорила шепотом, поэтому что-то доверительное и сердечное появлялось в их беседе, хотя речь шла только о книгах или о товарищах по ссылке.

— Прошу вас, не целуйте руку. Я никак не могу привыкнуть к вашей польской галантности.

И улыбнулась, желая смягчить свое замечание. Катя Сергеева была удивительно милым, деликатным человеком. Немного сентиментальна, отмечал про себя Чарнацкий, обсуждая с ней прочитанные книги. Это можно было понять, так как Катя начала заниматься подпольной деятельностью еще в гимназии, из-за чего ей и пришлось распрощаться с учебой. Она всю себя отдала делу революции, и вот у нее за плечами уже четыре года каторги, а теперь ссылка.

— И вашего друга Антония тоже что-то давно не видела…

С того самого времени, как занялся новым домом, мог бы добавить Чарнацкий. Вначале бросил рисовать, теперь, наверное, забросит свои записи о якутах.

— Снимите полушубок. Здесь хорошо натоплено. А я вам покажу, что мне удалось раздобыть.

Она вышла в соседнюю комнату, где находились полки с книгами, и вернулась со сложенным вчетверо листком бумаги.

— Копия письма Людвика Яновича.

Янович… Он слышал о нем. И невольно вспомнил недавний разговор с Кадевым о вечной мерзлоте. Янович тоже стал ее жертвой. Никто ее не избежал и не избежит. Всех пронизал ее холод.

Катю удивило, как изменилось лицо Чарнацкого.

— Я думала, письмо вас успокоит. Возьмите его себе. У меня есть еще одна копия.

— А почему в а с интересует н а ш Янович? Простите, быть может, я неудачно выразился. Спасибо вам, я ведь до сих пор не знал содержание его письма.

Обычно он с Катей разговаривал иным тоном, мягче и ровнее. Он симпатизировал этой бескорыстной, полной жажды действий, всегда готовой помочь милой русской женщине.

Сегодня из библиотеки он должен пойти на почту.

— Вы чем-то огорчены, Ян Станиславович. А «Конрад», Янович… «Искра» поместила некролог по поводу его самоубийства. Значит, он и ваш, и наш.

Они продолжали говорить полушепотом. В какой-то момент Чарнацкий непроизвольно посмотрел в угол читального зала, где над толстенной книгой склонился гимназист.

— Не бойтесь. Это порядочный молодой человек, хотя и эсер. Я здесь всех знаю.

Кате можно доверять. Она была опытным конспиратором.

— А мне через несколько дней исполняется тридцать… Даже трудно поверить, что жизнь так быстро пронеслась. Вы не зайдете к Михаилу Абрамовичу? Он у себя.

Катя вышла замуж уже здесь, в ссылке, но фамилию, как это было принято в среде революционеров, не поменяла, оставила свою.

Ирина написала в одном из последних писем, перед тем как перестала отвечать, что не представляет себе, как можно жить в Якутске.

Муж Кати Сергеевой — Юрьев Михаил Абрамович — был деятелем левого крыла русских социал-демократов. Он, как и Петровский, был членом большевистской фракции IV Государственной думы, с Петровским же Чарнацкий познакомился в прошлом году, когда тот, будучи опытным слесарем, помогал ему ремонтировать мотор «Алдана». Михаил Абрамович всегда ходил в отутюженном костюме, накрахмаленных рубашках, в галстуке и пенсне. Летом носил соломенную шляпу и тогда очень напоминал типичного дачника, случайно забредшего в ссыльный край. Он был старше Чарнацкого, и поэтому в спорах у него частенько проскальзывали покровительственные нотки. Что и говорить, он был начитан, имел твердые убеждения. Ссыльные в Якутске его уважали — ведь за плечами у него была Нерчинская каторга. А те, кто перенес ее, считались людьми особыми, их уже ничто не могло сломить. После Нерчинска Михаила Абрамовича сослали на поселение сюда. Работал он в краеведческом музее, который помещался в том же доме, что и библиотека. Чарнацкий заглянул и к нему. Михаил Абрамович занимался починкой чучела соболя, за долгие годы облезшего и вылинявшего, и, похоже, тщетны были все его попытки придать зверьку надлежащий вид.

— Ничего у вас не получится, — заметил Ян, наблюдая какое-то время за работой Михаила Абрамовича, — чучело сделано плохо, лучше попытайтесь раздобыть новую шкурку.

— А вы чучелами тоже занимались?

У Юрьева был наметанный глаз, он без особого труда разбирался в людях и мог дать каждому точную характеристику. С первой же встречи Яна Чарнацкого он отнес к тем, кто любит подражать сильным, волевым героям Джека Лондона.

— Конечно, занимался.

Михаил Абрамович сделал вид, что не заметил насмешки, поставил соболя в застекленный шкаф рядом с горностаем и лаской и аккуратно вытер руки платком. «Полная противоположность Кадеву. Во всем, — подумал Чарнацкий. — Что же меня притягивает в этом человеке?»

Именно так сказал Юрьев о Чарнацком, когда они говорили о том, почему того арестовали. В каждом поступке человека, даже непроизвольном, имеется внутренний смысл, Юрьев подчеркнул — идейный смысл, хотя он и не сразу виден…

— Садитесь, прошу вас. Катя передала вам письмо? Старая история, потом было Кровавое воскресенье, Ленский расстрел. Много крови пролито в России. Но даже жертвы массового террора не должны заслонять судьбу отдельного борца. Янович был настоящим интернационалистом.

Юрьев почти всегда выдвигал этот критерий, давая оценку человеку.

— А как вам понравилось мое выступление?

Чарнацкий недавно был на докладе Михаила Абрамовича «О путях развития русской революции». И то, что его пригласили, свидетельствовало о доверии. Ян это очень ценил.

— Понравилось. Но сейчас я больше думаю не о революции, которую вы давно предрекаете, а о весне. Когда наконец тронется лед на Лене, не могу дождаться парохода.

— Чтобы вы совсем не одичали с этим Кадевым, приглашаю вас на премьеру пьесы Ибсена, она состоится послезавтра в клубе. Наш кружок втайне готовил ее, это, так сказать, сюрприз. Поставили «Врага народа».