Иван Давидков - Рифы далеких звезд

То было прежде. Теперь сквозь ветви искалеченных ив виднелось непривычно пустынное, голое поречье, где провел свою жизнь старый учитель. Не на чем остановить, взор: ни одного окна, ни единой трубы, где бы вился белесый дымок, а бывало, вглядишься и видишь, что это не дым, это аист прилетел в родное гнездо. Поречье лежало теперь перед ним безлюдное и голое, ни голосов, ни эха, как будто нахлынула вдруг река и унесла к притаившейся за холмом плотине все: дома, крытые соломой курятники, хлевы, где ласточки под стрехой выводили птенцов, вечернее блеянье ягнят, пальбу охотничьих ружей со стороны виноградников, жужжание пчел — все то, что следует за человеком сквозь годы или отзывается эхом в его душе…

«Медленно вырастает селение, а исчезнуть может в мгновенье ока, — размышлял старый учитель. — Нужны не десятилетия, а века, пока время успеет слепить его образ. Ходит оно возле, ощупывает его, как это делает скульптор, берет размякшую под ногами глину и, черту за чертой, ваяет образ селения — быть может, не всегда привлекательный, но зато наделенный чем-то своим, неповторимым — веселым или грустным, хмурым, чем-то таким, чего ты нигде не встречал. Скажем, какая-нибудь колокольня с позеленевшим куполом — в дождь он звенит так, словно множество барабанщиков стучат по кровельному железу; или мост из желтоватого камня, над его сводами искусный мастер выдолбил головы драконов, и в летний зной в их разинутой пасти лениво шевелятся ящерицы; или иные приметы: это может быть икона в древней, вросшей в землю церквушке, изъеденная жучком-древоточцем, икона темная, вся в восковых натеках, точно в коросте, и с нее испуганно смотрят беззащитные глаза богородицы; а то и просто дыхание хвойного леса — едва уловимый ветерок по-над крышами, затемненными елями и соснами, ветви их тонко-тонко посвистывают и прохожему чудится, что ступает он по душистому колкому шуму…»

В том селе, которое учитель любил оглядывать с речной излучины, откуда река бежала на восток, к железнодорожному мосту, не было ни елей, ни сосен, и аромат смолы, в котором житель гор, вероятно, ощущает дуновение туч и далеких снегов, был неведом ему. Иные благоухания заполняли котловину, окруженную цепью округлых лесистых холмов; на юге холмы сливались с голубоватыми складками Балканских гор, обрывистых, точно обтесанных огромным топором, белесых на крутизне над Врачанскими виноградниками, а на севере опоясывали плешивые, заглушенные бурьяном и ежевичником лозы, где круглый год синели бочки с бордоской жидкостью. В разные времена года и запахи были разными: то пересиливал аромат клейких верб и цветущей акации — в ней пчелы гудели так, как гудят, пенясь, водовороты Огосты; то побеждал дух нагретой земли и всходов пшеницы, он струился с излучин, где перекликались перепела; то земля напитывалась шорохом осеннего дождика, и тогда ноздри щекотал запах грибов, опавших листьев и горящей сухой лозы; то из-под снежного покрова пахнет вдруг прелью, и человек недовольно поморщится, но в этом дыхании влажной земли почуются таящиеся над сугробами ароматы весны, лета и осени, неожиданно запоет кроха синичка, и он вдруг усмехнется про себя… По этим ароматам учитель мог безошибочно распознать любой уголок родного края; он верил — проведи его с завязанными глазами по всей котловине, он угадает: «Сейчас мы идем мимо мельницы, а тут виноградники, здесь теплый источник — женщины вышли мочить коноплю…» И ни разу не ошибется, потому что все эти запахи впитались в его душу.

Такого благоухания земли, какое с особой силой волновало его теперь, когда село уже снесли, прежде словно бы и не было. Он не помнил, чтобы так трепетно вдыхал запах алычи и груш или так остро ощущал дуновение ветерка, который в октябре заполняет опустевшую котловину, напоминая о вымытых бочках, греющихся на солнце в ожидании сбора винограда… Иные мысли волновали его тогда, к иному была обращена душа. Свернув с дороги к родному дому, он в дождливую ночь на ощупь находил замочную скважину в двери, слышал знакомое щелканье язычка, а из темных сеней до него доносилось ровное дыхание спящих, запах дрожжей или мокрых детских сандалий. Теперь же, если он пройдет через двор, то, протянув руки в темноту, где некогда стоял его дом, тут же безмолвно уронит их; лишь на миг задержатся они в пустоте и упадут, смоченные дождем, который льет не переставая вот уже столько лет… Прежде он в и д е л свой родной дом, село, улицы, обсаженные деревьями, знал, как они растут, как поблескивают окна, когда хозяйки по утрам распахивали их, чтобы проветрить комнаты. Сейчас остались одни только заросшие травой фундаменты…

Раньше Христофор Михалушев думал, что снесенное село будет день ото дня исчезать из его памяти, как исчезали дома сперва под ударами кирки, а потом под шелест травы, но, к своему удивлению, убедился, что село продолжает жить, и не столько в его зрительной памяти — силуэтами домов, хлевов и деревьев, — сколько запахами, присущими каждому сельскому двору. Он ощущал исчезнувшее село в ином его измерении: оно уже стало частью воздуха, солнечного света, шума реки. Оно продолжало жить в благоухании трав и деревьев, в дорожных запахах: они как бы заново воздвигали его — бесплотное, но осязаемое, — и воспоминания учителя неспешно скользили вдоль этих необычных стен и кровель, сотворенных дыханием крапивы и левкоя… Чувства Христофора Михалушева, утратившего родное гнездо, теперь как-то вдруг обострились, и он не знал, то ли радоваться такому возврату мира минувшего, то ли опасаться этого, поскольку в его соприкосновениях с окрестным миром было что-то болезненное, неестественное. Учитель походил на астматика, который, пока был здоров, никогда не задумывался над тем, что вокруг него воздух и вдруг каждой клеточкой тела стал ощущать его присутствие всюду — даже в говоре прохожих и в окриках чабанов, — свистящее горло открыло ему непознанную другими вселенную, добавлявшую свой штрих к едва уловимому облику бытия…

Христофор Михалушев особенно любил родное село за его окошки, все до единого обращенные к югу, на горы. Из них открывался такой вид, что всякий раз захватывало дух.

Дома смотрели в ту сторону, откуда весной прилетали птицы, и окна еле вмещали величественный силуэт горы. Ее остроконечные вершины чередовались с пологими седловинами и холмами, те шли от другого берега реки и, приближаясь к Балканскому хребту, все повышались, точно ступени, устланные зеленым бархатом, — казалось, что это по ним всходят к снегам Кома [2] Ком — одна из вершин Балканского хребта. (Здесь и далее прим. перев.) то день, то ночь, и по ним же снова спускаются в котловину. Отнять у этих окон гору значило отнять у них все — гора была не просто громадой синеватых скал и отвесных обрывов, а чем-то таинственным, сказочным, манящим, особенно для детей. В туманные дни они не могли достигнуть взглядом самой высокой вершины и уж тем более заглянуть за нее, зато ночью, во сне, им это удавалось: они находили брод через Огосту и, миновав холмы и ложбины, карабкались по крутизне до самого перевала, а оттуда зачарованно смотрели на огромный мир, который до этого мгновения был для них тайной…