Иван Давидков - Рифы далеких звезд

Маккавей продолжал бы трудиться над лодкой, и стружки все так же вылетали бы из-под его пальцев, если бы не раздражающий шум тракторов. Они вспахивали не бывшие огороды на берегу Огосты, как предполагал отец, а сельские дворы, один за другим (по громкому скрежету Маккавей безошибочно определял, когда они проходили там, где прежде были огороды, — плуги застревали в камнях, и машины буксовали). Он видел, как они разворачиваются, и рядом с первой бороздой начинает чернеть вторая, третья…

Христофор Михалушев не сразу заметил, что Маккавей направился в село. Догадайся он вовремя о намерении сына, он бы остановил его или пошел с ним вместе, опасаясь встречи Маккавея с теми, кто явился перепахивать село. Но теперь было поздно: Маккавей не услышит, он уже шагает по узкой песчаной полосе, примыкающей к крайним усадьбам. И все же старик, вынул из печки кастрюлю с супом, чтоб не убежал, застегнул сандалии и двинулся по затененной вербами стороне дороги, где даже в жаркий день веяло прохладой.

Тракторы продолжали пахать. На поворотах стук моторов становился более резким — трактористы выжимали газ, — а затем опять переходил в мерный гул. Учитель отчетливо видел борозды, тянувшиеся вслед за плугами, увидел он и Маккавея: тот шагал по этим бороздам, то и дело нагибаясь, словно обронил что-то и ищет.

Тракторы въезжали во двор Михалушевых.

Подпорки вьющегося винограда затрещали и рухнули. Ствол лозы запутался в плугах, как бы пытаясь остановить их, но те перегрызли его, точно старую, вытертую веревку. Срезанная лоза взметнулась из-под зубьев, размахивая ростками, но полет ее был недолгим — при следующем заходе плуги засыпали ее землей.

И тогда Маккавей бросился наперерез той машине, которая первой въехала на усадьбу Михалушевых. Бросился неожиданно — как тогда, когда итальянцы истребляли фазанов, — и тракторист, нагнувшийся, чтобы раскурить сигарету, еле успел затормозить. Он увидел в двух шагах от себя огненно-рыжие волосы, бледное лицо, лихорадочно горящие глаза, увидел вскинутые к небу кулаки, сжатые так крепко, что пальцы казались восковыми.

— Ты что? — Тракторист высунул голову из кабины, и на его круглом румяном лице, отполированном утренним бритьем, было написано не столько удивление, сколько страх перед тем, что могло произойти. — Под гусеницы захотел? Да не подыми я случайно голову, от тебя бы мокрое место осталось. Понимаешь ты или нет?

Маккавей не ответил ему. По-прежнему мертвенно-бледный, он стоял перед трактором, под жарким дыханием мотора, стискивал кулаки перед пыльными фарами машины.

В этих восковых пальцах, в плотно сжатом рте и неподвижных глазах, горевших лихорадочным огнем, затаились непримиримость и угроза. Маккавей стоял среди цветов, которые он так любил — омытых утренней росой, ничего не подозревающих, — посреди сада, где прошло его детство, такой маленький перед огнедышащей машиной, но тракторист понимал, что этот человек не сдвинется с места даже ценою жизни.

— Ты полоумный, что лъ? — Тракторист открыл дверь кабины, собираясь спрыгнуть на землю. — Мне дело надо делать, а не с психами цацкаться!

Он шагнул к Маккавею — приземистый, крепкий, словно отлитый из чугуна — и ткнул его кулаком в плечо. Рука была сильная, Маккавей пошатнулся от удара, но устоял на ногах. Только рубаху выдернуло из штанов, и она парусом вздулась на спине. Тракторист решил, что этот неведомо откуда взявшийся парень испугается и убежит, но тот отпрянул на шаг, нагнулся и в воздухе просвистел камень. Просвистел, но не попал в цель и, ударившись о верх кабины, отскочил в сторону.

Услышав шум, остальные трактористы тоже выключили моторы и спрыгнули наземь — узнать, что случилось. Камни полетели и в них. Они укрылись за гусеницами, присев на корточки, как в детстве во время кратких ребячьих сражений. Происшествие даже немного позабавило их, они никак не ожидали такой встречи в обезлюдевшем селе, но когда камни посыпались градом и одно из плексигласовых окошек раскололось от удара, они стали короткими перебежками окружать противника, чье лицо приобрело такой же огненно-красный цвет, как и шевелюра. Будь здесь Лесной Царь, он с помощью карабина в одну минуту водворил бы порядок, но его фуражка мелькала далеко на дороге — вероятно, он шел в город по какому-то неотложному и очень важному делу, что даже не откликнулся на их зов.

Когда Христофор Михалушев, задыхаясь от жары и быстрой ходьбы, вошел в свой родной двор, наполовину развороченный и вытоптанный тракторами, Маккавея уже не было. Его рубаха развевалась за Огостой, а преследователи, не догнав беглеца и не сумев воздать ему по заслугам, брели по песчаной полосе назад.

Учитель увидел старую лозу — ее смятые листья выглядывали из-под комьев земли, увидел выдернутые луковицы перерезанных плугами цветов и прошел мимо тракторов с примиренностью много испытавшего человека, который давно предчувствовал эту минуту и внутренне согласился с ее неизбежностью, но не ожидал, что она наступит так скоро.

Маккавей вернулся домой раньше отца. Он сновал по двору и не произнес ни слова, увидев, что отец возвращается со стороны села. По-прежнему лихорадочно блестели глаза, движения были нервные, выбившаяся из штанов рубаха висела мешком на худом теле.

Сели обедать. Маккавей поднес ложку ко рту, с трудом проглотил несколько зерен недоваренного риса и встал из-за стола.

Тракторы продолжали перепахивать крестьянские усадьбы, и стекла в доме негромко позванивали от их тарахтенья.

Маккавей вышел во двор, но пробыл там недолго, потому что стук моторов невыносимо отдавался в ушах. Он пошел к себе, плотно закрыл окно, заткнул бумагой замочную скважину, но тарахтенье машин все равно проникало сюда — глухо, как далекие подземные толчки, отдававшиеся и в стеклах окон, и в сердце Маккавея.

Учитель решил, то сын успокоился и читает что-то, отвлекающее его от мысли о случившемся, но тот лежал на кровати, глядя неподвижным взглядом в потолок. Лежал обутый, вытянув руки вдоль тела, — на фоне синего одеяла ладони казались странно плоскими и белыми, а грудь порывисто вздымалась, быть может, от рыданий.

Он не вошел к сыну, хотя очень хотелось подсесть к нему на кровать и успокоить — словом, взглядом, улыбкой, за которой он постарается спрятать свою тревогу. Оставил его одного — в надежде, что так быстрее уймется, осядет то, что заливало Маккавею душу, как мутные воды Огосты весной заливают поречье.

Осядет на самое дно, и тогда перед глазами рассеется…

Ночью Маккавей долго не засыпал. Во сне метался, словно его подбрасывало на кровати, кричал, что-то втолковывал кому-то, но тот, должно быть, не слушал, и Маккавей упорно твердил и твердил одно и то же…