Ларс Густафссон - Смерть пчеловода

Если хочешь сказать «огромный камень на вершине горы», это опять-таки можно сообщить, только затащив огромный камень на вершину горы.

В таких обстоятельствах Создание лирического стихотворения становится пробой сил, каковая предстает во всей своей героической ясности на протяжении многих грядущих поколений.

Сонеты, созданные этой цивилизацией, в большинстве выглядят как этакий Стоунхендж — гигантские торжественные строки из камней, стародавние герои, пыхтя, и сопя, и напрягаясь изо всех сил, расставили их по местам согласно древней схеме.

Ложь в этой цивилизации, конечно же, совершенно невозможна. Сказать кому-нибудь «я тебя люблю» можно лишь одним способом — занявшись любовью. И чтобы сказать «я тебя не люблю», тоже существует один-единственный способ — избегать заниматься любовью. Если это возможно.

В мире, где символ постоянно совпадает с вещью, с предметом и где его никак нельзя заменить забавными скромными звуками или диковинной последовательностью мелких значков на бумаге, которые, строго говоря, имеют ровно такое же отношение к другим вещам, как наши ненадежные и случайные социальные условности, — в таком мире правда конечно же совпадает с осмысленностью, а ложь с бессмысленностью.

Понятно, единственная замена лжи в таком мире — туманная речь, настолько близкая к бессмыслице, что понять ее невозможно.

Обычная светская беседа на этой планете выглядит так: обитатели извлекают из кожаных мешков всякие крохотные предметы: стеклянные шарики, мелкие разноцветные камешки, красиво отполированные деревянные колышки — и оживленно ими обмениваются.

Правда достается дорогой ценой.

Ни одна из по-настоящему высокоразвитых цивилизаций в ареале древних центральногалактических солнц не живет так обособленно, как эта.

Астрономия там, конечно, немыслима. О галактиках не говорят, если назвать их можно не иначе, как таская с собой. Понятие «планета» опять-таки совершенно немыслимо.

Эта существа живут на красноватой равнине, окаймленной высокими горами.

Для равнины, которая теоретически есть то же, что и «мир», у них, разумеется, никаких понятий не существует.

Когда четырнадцать дней назад боли прекратились, я возвратился в этакий первозданный рай. Но предпосылкой тому была боль. Как некая форма правды.

А значит, антитеза дяди Сунину «что так, что этак — полное дерьмо».

Теперь можно вновь построить какой-никакой мир.

Все было хорошо. Во вторник заявились родственники — детей с ними оказалось больше, чем я опасался, — и заполонили весь дом спальными мешками, и одеялами, и припасами, на полу яблоку негде было упасть.

Меня они сочли бледноватым, а в доме, как объявили женщины, не грех бы и прибрать, вон сколько накопилось кофейных чашек с этим ужасным осадком на дне. Но в целом все было хорошо.

Ничего особенного никто не заподозрил.

Пробыли они на день меньше, чем я опасался. Меня терзал прямо-таки детский страх, что от одного лишь их присутствия боль вернется.

Но этого не произошло, я только немного устал.

Замечаю, что теперь мне совсем не нравится, когда нарушают мои привычки. К примеру, в среду заходили те двое мальчишек, сунулись было в прихожую, но шум голосов в комнате их спугнул. Я видел, как они поспешно исчезли за забором.

И продолжение ужастика я для них написать не успел.

В следующей главе чудовищный орган, вызывавший своим ультразвуком боль, разумеется, взлетит на воздух, потому что Сигизмундова флейта, как выяснится, обладала весьма диковинными свойствами: ее напев мог истребить все, что угодно.

Ладно, подождем. Надеюсь, мальчишки придут еще раз. Ведь они, как говорится, моя литературная публика, притом единственная.

Меня все время мучило любопытство, хотелось прощупать Маннгордов, но я не рискнул обрушить на них все вопросы, какие вообще-то просились на язык.

Интересно, считают ли они меня обыкновенным, нормальным родственником, у которого удобно переночевать, вместо того чтоб по дороге в Селен транжирить деньги на дорогие гостиницы, или полагают своим долгом проведать меня ? Вот так штука! Что это я вдруг? Ведь, собственно говоря, давно уже и думать забыл о том, как ко мне относится внешний мир.

Ничего по-настоящему антиобщественного я не совершал, ну, разве что поставил себя, так сказать, вне обычного уровня притязаний. Живу, не имея никаких доходов, что очень легко, ведь и расходов у меня тоже нет.

Мы с Яном говорили о старых знакомых. И вспомнили Труэнга. Ян знал его, так как занимался похожими проблемами в губернском правлении в Весте росе. Знал всю скандальную историю, связанную с заболеваниями лейкемией в Северном Вермланде осенью 1973 года и с Комиссией по особым проблемам окружающей среды.

Ни Маннгорд, ни я понятия не имеем, чем Труэнг занят сейчас. Год назад прошел слух, будто он вступил в орден Святого Креста в Баркарё, но это, конечно, только слух из тех, что неизменно возникают в подобных обстоятельствах. В моем представлении Труэнг как-то не вяжется с образом сурового аскетичного монаха. Не в пример мне, человеку по натуре довольно аскетичному, он всегда любил жизненные удовольствия.

В школьные годы, например, ярким свидетельством тому было его отношение к девочкам.

Мы с Маннгордом обсуждали в общем-то куда более интересный вопрос. Говорили о том, что такие бюрократы — разумеется, если они достаточно впечатлительны — рано или поздно терпят крах, просто потому, что абсорбируют, впитывают в себя слишком много внутренних противоречий общества.

Это необязательно выражается так резко, как у Труэнга, который в конце той шумной истории форменным образом выблевал весь конфликт в пресловутом интервью для «Актуэлльт», отвечая вместе с премьер-министром на вопросы журналистов.

Порой видишь это в их глазах, как некое беспокойство. Порой это прорывается язвой желудка, внезапной усталостью, разводом, но прорывается непременно. Со слишком большими внутренними конфликтами жить нельзя, а такие люди впитывают в себя все общественные конфликты, потому что пытаются жить сразу на обоих языковых уровнях.

Когда они уехали, я вдруг задним числом удивился, что занялся этим именно Маннгорд. Ведь вообще-то он работает в управлении рынка труда.

Надеюсь, они хорошо устроились в Селене.

Труэнг. Вот со мной ничего подобного никогда бы не случилось, ведь всю мою взрослую жизнь я совершенно отчетливо сознавал, что я отщепенец, что, по сути, асоциален, хоть и плачу налоги. Во всеобщих выборах я не участвовал со времен пенсионного конфликта.

Даже мое отношение к болезни, разумеется, асоциально.