Гийом Мюссо - Девушка из Бруклина

Я почти не спал, а утром, когда сын допивал бутылочку с молоком, Анна позвонила в дверь. Тео чувствовал себя гораздо лучше. Я надел на него теплую шапку, комбинезон, и мы отправились, как я и обещал, все втроем в булочную за венской сдобой. Было воскресенье, раннее утро. Выпал снег и одел Париж. Сквозь серебристую пелену проглядывало солнце и зажигало искорками белые нетронутые тротуары.

Мы нашлись. И с этого сказочного утра больше не расставались. Полгода идиллии, а дальше… Дальше светилось счастье. Да, это было самое счастливое время моей жизни.

Я больше не писал, я жил. Растил малыша, любил, занимался реальными делами, отчетливо понимая, что миражи год за годом пожирали мою жизнь. Да, я писал, я влезал в шкуру разных персонажей. Как внедренный агент, я мог жить на сто непохожих ладов. Но эти взятые взаймы жизни мешали мне проживать ту единственную и неповторимую, которая была моей собственной.

– Пап! Пап!

Я только открыл дверь, а сын уже звал меня с восторженным изумлением. Он торопился ко мне быстрыми неровными шажками. Я подхватил его на руки, подбросил и крепко прижал к себе. Каждая встреча – глоток кислорода, взаимный восторг.

– Точно к завтраку, – заметил Марк, надевая на согретую бутылочку соску.

Бывший следователь жил в том же доме, что и я, в центре Монпарнаса, в студии, смотрящей окнами во двор. Окна у него были во всю стену, а в светлой просторной комнате ничего лишнего: натертый паркет, белые деревянные стеллажи, самодельный стол из узловатого корня. В углу лестница на чердак с деревянными балками на потолке.

Тео получил бутылочку, его посадили в высокий стульчик, и он занялся исключительно теплым молоком; пил жадно, захлебываясь, словно его не кормили вечность.

Сын был занят, и я повернулся к Марку. Тот стоял возле плиты у окна во двор.

Лет под шестьдесят, небольшого роста, с серо-голубыми холодными глазами, всклокоченными волосам и бородкой с проседью, Марк под настроение мог быть и невероятно ласковым, и стальным.

– Сварю тебе кофе?

– Уж точно двойной, – вздохнул я и уселся на табуретку возле бара.

– Ладно. Расскажешь, что произошло?

Пока он варил мне кофе, я все ему рассказал. Точнее, почти все. Рассказал, что мы поссорились, что Анна потом исчезла, что ее нет в ее квартире в Монруже, что телефон у нее то ли не работает, то ли разрядился. Я ничего не сказал о фотографии, которую Анна мне показала. Прежде чем кому-то говорить о ней, мне нужно было хоть что-то о ней узнать.

Бывший детектив слушал меня, внимательно наморщив лоб. В грубых джинсах, черной майке, кожаных туфлях со шнурками он выглядел так, словно снова был при исполнении служебных обязанностей. Так мне, во всяком случае, показалось.

– И что ты об этом думаешь? – завершил я вопросом свой монолог.

Марк поморщился и вздохнул.

– А что мне думать? Я с твоей Дульцинеей двух слов не сказал. А когда она бежала по двору и мы случайно встречались, у меня возникало впечатление, что она меня избегает.

– Такой у нее характер – она очень сдержанная и немного застенчивая.

Марк поставил передо мной чашку кофе с пенкой, и я лишний раз полюбовался на его могучую мускулатуру и шею, как у быка. Он получил пулю в перестрелке, когда брали грабителей ювелирного магазина на Вандомской площади, из-за ранения ему и пришлось уйти в отставку досрочно.

Марк Карадек был элитой, героем эпохи расцвета нашей уголовной полиции. В 1990 – 2000-х годах он участвовал в самых громких операциях, о которых тогда писали в газетах: в уничтожении опасной банды в южном предместье, в аресте налетчиков на инкассаторские фургоны, в облаве на «Розовых пантер», преступную группировку с Балкан, специализировавшуюся на ограблении ювелирных магазинов и на протяжении десяти лет успешно грабившую самые крупные ювелирные фирмы мира. Марк признавался мне, что с болью уходил из профессии. С тех пор у него, как видно, затаилась горькая складка у губ, которая очень меня трогала.

– Что ты знаешь о ее родителях? – спросил Карадек, усаживаясь напротив меня с ручкой и блокнотом, куда обычно записывал будущие покупки.

– Немного. Мать француженка, родившаяся на острове Барбадос. Она умерла от рака груди, когда Анне было лет двенадцать.

– Отец?

– Австриец, приехал во Францию в конце семидесятых. Пять лет назад погиб во время аварии в доках Сен-Назер.

– Она единственная дочь?

Я кивнул.

– Знаком с ее близкими друзьями?

Я мысленно перебрал, с кем мы за это время виделись. Список вышел скудным или, лучше сказать, никаким. Я перебрал фамилии в телефоне и нашел только номер Марго Лакруа, тоже практикантки-медички, которая вместе с Анной проходила стажировку по гинекологии в больнице Робер-Дебре. Месяц назад мы были у нее на новоселье, и она показалась мне очень славной. Анна пригласила ее себе в свидетельницы.

– Вот ей и позвони, – посоветовал Марк.

Я рискнул и набрал номер. Марго подняла трубку; у нее начинался рабочий день. Никаких новостей от Анны не было с позавчерашнего дня.

– Я думала, вы на Лазурном Берегу, воркуете, как влюбленные голубки… У вас все в порядке?

Я ничего не ответил, поблагодарил и повесил трубку. Поколебался и все же спросил Марка:

– В полицию обращаться смысла нет, так ведь?

Карадек сначала допил кофе, потом ответил:

– При таком раскладе, сам понимаешь, им особо делать нечего. Анна – взрослый человек, оснований, что ей грозит опасность, нет, так что…

– Ты мне поможешь?

Он искоса взглянул на меня.

– Что конкретно ты имеешь в виду?

– У тебя есть связи в полиции; можно было бы узнать о телефонных звонках Анны, эсэмэсках, проверить ее банковский счет, карточку, траты, расходы. Проанализировать ее…

Карадек предостерегающе поднял руку.

– Стоп! Не зарывайся! Если бы всякий раз, когда ты ссоришься с подружкой, следователь так принимался за дело…

Я в досаде вскочил с табуретки, но Марк удержал меня за рукав.

– Погоди, мотылек! Если хочешь от меня помощи, говори всю правду.

– Не знаю, о чем ты.

Он наклонил голову и тяжело вздохнул.

– Не делай из меня дурочку, Рафаэль. Я тридцать лет допрашивал людей. И знаю, когда мне врут.

– Я тебе не врал.

– Не сказать всей правды – значит соврать. Ты скрыл что-то очень серьезное, из-за чего ты сам не свой.

– Па! Я все! – крикнул Тео, протягивая мне бутылочку.

Я наклонился к сыну и забрал пустую емкость.

– Хочешь еще, малыш?

– Кадо! Кадо! – потребовал хитрец.

Был у Тео маленький грешок – он обожал палочки в шоколаде «Микадо».

Но я не поддержал его страстного порыва.