Майкл Чабон - Лунный свет

Рассматривая третью возможность, он смутно различил на горизонте сознания проблеск четвертой, но, как зарница, она исчезла, стоило глянуть в ее сторону. Тем временем в другой части сознания дедов пессимизм и то упрямое защитное отрицание, которое заменяло ему оптимизм, бились из-за вопроса, не делает ли он из мухи слона. Велика важность: несколько капелек крови, неудачная идея для костюма лошади, уход из дому в неурочное время, чему вполне может найтись объяснение, тем более что сегодня у бабушки передача…

Дед отбросил эту цепочку рассуждений и ее призыв к животному оптимизму. Что-то определенно было не так. Он понял это, как только увидел диск с волынками на радиоле. В целом бабушка, когда на нее накатывало, старалась забиться в уголок, отгородиться, свернуться калачиком. Но иногда что-то гнало ее из дому. В тот вечер, когда ее привела полиция, она бродила, разговаривая сама с собой, как типичная городская сумасшедшая: разутая, полуодетая, руки прижаты к бокам, корпус наклонен вперед, ведьминские космы плещут на ветру, словно стяг безумия.

Дед вернулся к маме. Она сидела на краю кровати и раскачивалась взад-вперед. В руках у нее была резная лошадка, которую он, работая после заката возле гаража, по ошибке покрасил в темно-синий цвет вместо черного. Дед тогда злился на себя за оплошность, и, естественно, в итоге лошадка оказалась самой любимой: мама объявила ее летающей. Девочка была для деда лабиринтом: до ее сердца он добирался лишь случайно и по ошибке.

Лицо у нее было опухшее, выражение – стоическое. Раскачивания напомнили деду о маленькой девочке, которая мерзла на скамейке перед Агавас-Шолом. Мужественно отбывала нечеловеческое наказание, которое сама себе назначила, путая послушание с бунтом, искупление со стойкостью.

– Вставай, – сказал он ей. – Надевай костюм. Разыщем твоих друзей, и пойдешь с ними.

Мама замотала головой.

– Мне надо ехать. – Он решил соврать. – Твоя мама на телестудии, она забыла книжку, из которой должна сегодня читать. Просит меня привезти.

– Я поеду с тобой.

– Э… понимаешь, сегодня дежурит Пэт, а ты знаешь, как он не любит детей.

– Я подожду в машине.

– Ты не хочешь идти собирать гостинцы?

– Не хочу.

– Ладно, слушай. Твое поведение в последнее время, твои манеры. Оценки. Я собирался тебе сказать. Ты молодец.

Говоря эти слова, он внезапно осознал, что похвала вполне заслуженна. Мама всегда была покладистой и воспитанной и, хотя он в последнее время мало ее видел, наверняка такой и осталась. В ее табеле за первую четверть, как всегда, стояли одни пятерки.

– И если ты решишь пойти к друзьям, то, поскольку ты была последнее время такой хорошей девочкой, я разрешаю тебе съесть все, что принесешь. Что бы это ни было. Столько сладкой дряни, сколько в тебя влезет. На завтрак, обед и ужин. Пока весь пакет не кончится.

До перелома шестидесятых, до того как массовая промышленность наводнила рынок сластями в индивидуальных упаковках с фирменными названиями, бóльшая часть гостинцев, которые дети приносили на Хеллоуин, была домашнего приготовления: шарики из попкорна, яблоки в карамели, печеньки, сахарные помадки. Они быстро черствели и теряли аппетитный вид, так что через неделю-две все, что ребенок не успел съесть, выбрасывалось в помойку. Поскольку моей маме строго запрещали съедать больше одной сласти в день, почти все, собранное ею на Хеллоуин, со временем оказывалось в мусорном ведре. Неслыханная щедрость деда была откровенной взяткой.

– Что с мамой? – спросила моя мама скорбным контральто.

– Ничего.

– Что-то очень плохое, я знаю.

– Ничего плохого. Она забыла книжку.

Мама кивнула, как будто успокоившись. Ее передернуло. Дед протянул ей платок. Она вытерла глаза, высморкалась и протянула сопливый платок обратно. Дед сунул его в карман.

– Я знаю, что ты мне врешь.

– Неужели?

– И я никуда не пойду.

– Точно?

– Я не хочу. И вообще, я терпеть не могу карамельные яблоки.

– Обменяешься с друзьями. Ты любишь шарики из попкорна.

– Они вредны для зубов. Слюни превращают сахар в кислоту, кислота растворяет эмаль, у тебя появляется дырка в зубе, и надо ставить пломбу. Будут колоть уколы и сверлить зуб. Не хочу.

– Надо просто чистить зубы.

Мама подняла синюю лошадку к лицу и повела ее в воздухе арками и дугами. Она полузакрыла глаза – дед помнил этот трюк по своему детству, – чтобы за счет оптического эффекта век и ресниц движения лошади выглядели более живыми.

– Послушай, солнышко. Мне надо ехать, и я не могу оставить тебя одну. Люди будут приходить, звонить в дверь. Неизвестно кто. Мало ли какие хулиганы? Помнишь, в прошлом году они разбили все тыквы в квартале.

Синяя лошадь взмывала и падала в воздухе между ними. Мама закончила разговор. В ситуациях, когда менее послушный ребенок закатил бы истерику или скандал, она замыкалась, без единого движения уходила со сцены конфликта [23] В этом искусстве она только совершенствовалась с годами, уже в качестве жены и матери. «Не делай так! – кричал мой отец, когда мама закутывалась в плащ отсутствия и очередной спор превращался в монолог. – Да посмотри же на меня, черт побери!» . Дед знал, что убеждать ее бесполезно. В таких случаях ее можно было либо сдвинуть с места силой, либо отступить. Дед любил мою маму и не без оснований надеялся, что она тоже его любит, но была в их отношениях некая контрактная сторона, которую он не вполне понимал. Его отцовство было грантом, полученным от нее, наймом, в котором она выступала арендодателем.

– Вообще-то, сахар съедают бактерии, живущие во рту, – не удержался он, прежде чем повернуться и выйти из комнаты. – И они выделяют кислоту, разъедающую зубы.

Он пошел на кухню и позвонил по семи телефонным номерам. Сначала на телестудию – там бабушку не видели со вторника, когда она вела кулинарную передачу. Потом дед набрал номер с визитной карточки, которую оставил на случай необходимости сержант Шарки, полицейский, одолживший бабушке свою пендлтоновскую куртку и отвезший ее домой вместо психлечебницы. У сержанта Шарки оказался выходной. Затем дед позвонил поочередно в бильярдную на востоке Балтимора, в бар в Феллс-Пойнте, домой женщине, которая ответила вдрызг пьяным голосом, домой женщине, которая ответила отвратительно трезвым голосом, и, благодаря последней, еще в одну бильярдную, в Данделке.

Стук в дверь, перезвон детских голосов на крыльце.

Конфеты по-прежнему лежали россыпью на полу швейной. Дед знал, что надо пойти туда и собрать их в миску, не хотел снова смотреть или стараться не смотреть на конский череп. Он порылся в кармане брюк. Монетки по двадцать пять центов закончились, остались три по десять и четыре по центу. Детей на крыльце оказалось четверо: ребятишки Грумманов, семьи, живущей через два дома по той же улице, наряженные пастухом и тремя его овечками. Клиффорда Груммана, самого хулиганистого, одели черной овцой. Дед убрал десятицентовики, вложил детям в ладошки монетки по центу и не стал всматриваться, довольны Грумманы или нет. В пятьдесят втором на цент можно было купить пластинку жвачки, карамельную сигарету или палочку лакрицы.