Майкл Чабон - Лунный свет

Дед высунулся из кузова. Очевидно, некий отважный тактик решил бросить через плечо мотоподразделение, чтобы прикрыть отступление эсэсовских частей. Три десятка мотоциклов с колясками, два приземистых кюбельвагена. Стопятимиллиметровые самоходные гаубицы М7 расстреляли мотоциклистов с холма. На сотни ярдов дорога превратилась в полосу препятствий из покореженных мотоциклов и трупов в жидкой грязи. Последние дни погода выдалась сухая; грязь под гусеницами и колесами состояла из пыли, крови и той доморощенной дряни, которую фрицы залили в бензобаки и которая теперь вытекла в дорожные колдобины. В грязи попадались волосы. Убитые немцы, насколько дед мог разглядеть по кровавой мешанине тел, были совсем зеленые мальчишки.

Сейчас его больше интересовало состояние мотоциклов. Судя по всему, они и до расстрела являли собой жалкое зрелище: гибридные уродцы, на скорую руку сваренные из металлолома и старых велосипедов, коляски как будто из гальванизированных стальных ванн, заклеенные шины. Велосипеды, стрелы. Скоро они будут швыряться камнями. Телами своих сыновей уже швыряются.

Чуть дальше по травянистому склону, послужившему гаубицам кегельбаном, сидел на мотоцикле немецкий офицер. Когда «Большеногая женщина», буксуя, проезжала мимо, его левый глаз как будто следил за дедом в кузове. Правую половину черепа и почти все лицо, за исключением пялящегося глаза, снесло напрочь. Прядка тонких волос пучком сухой травы прилипла к обломанной теменной кости и трепетала на ветру. Облепленные грязью ботинки крепко стояли по две стороны совершенно целого на вид мотоцикла, выкрашенного в защитный цвет. Фигура у офицера была взрослая, расправленные широкие плечи придавали позе оттенок вызова. Руки в перчатках крепко сжимали руль. Может, он рванул по склону, чтобы вызвать огонь на себя, может, надеялся увлечь мальчишек за собой в безнадежную атаку на холм. Пока американский конвой огибал препятствия, кто-то из солдат предсказуемо разозлился, что белокурая голова по-прежнему нагло сидит на расправленных плечах, а может, просто не смог противостоять такому сильному искушению. Он вытащил кольт и раза два пальнул в мертвого немца, но не попал. Тогда он прицелился, и голова разлетелась в кровавый туман. Обезглавленное тело осталось сидеть на мотоцикле, очень прямо.

Дед выпрыгнул из кузова и по щиколотки ушел в гнусное месиво. Как оно само, его зловоние было амальгамой, которую способна сплавить воедино только война, вроде той вони, когда вошебойная команда армейской полиции велит пленным снять одежду и обувь, и горклый дух подмышек и немытых ног мешается с бензиновой вонью инсектицида. Дед нашел изумленное лицо капрала Фиша в правом зеркале заднего вида и помахал рукой: мол, спасибо, что подвез.

Ботинки увязали в грязи. Дед выбрался на обочину и поднялся по склону к безголовому офицеру. Плотное облако мух жужжало над обрубком шеи, словно пытаясь сложиться в подобие головы. Помимо обрубка, сообщавшего о структурной анатомии глотки и верхних позвонков, а также аппетите мух куда больше, чем дед тогда хотел знать, ничто не намекало, что офицер (лейтенант, как и мой дед) готов уступить мотоцикл. Даже без головы он сидел прямо и всем видом показывал, что не сдвинется с места.

– Ладно, хватит, – сказал дед. – Мы поняли.

Он набрал в грудь воздуха. Обхватил туловище сзади, глядя вбок, чтобы не видеть кровавого мяса и мух. Мощный позыв нервной системы требовал сдернуть труп с мотоцикла и бросить, может быть, даже отшвырнуть. Дед пересилил себя. Спокойными движениями, чуть поворачивая, оторвал руки в перчатках от руля. Потянул тело вверх, вынул из седла и уложил на траву, как будто пьяного на кровать.

Все еще сдерживая дыхание, дед снял с немца винтовку, патронташ и перчатки. Они были кожаные, тяжелые, очень нацистские. Дед натянул их. Черная кожа была забрызгана кровью. Он вытер перчатки о форменные брюки покойника.

Затем подошел внимательнее разглядеть мотоцикл, «цюндапп». Машина была грязная, но явно в хорошем состоянии. И очень простая: мотор и коробка передач на раме, напоминающей расправленные пальцевые фаланги летучей мыши. Привод на заднее колесо и, как отметил дед, на колесо люльки. Зажигание на коробке передач. Четыре скорости. Брезентовый чехол на коляске, как будто покойный лейтенант предпочитал ездить один. Все, за исключением черных резиновых накладок на руле, седла, шин и стальных крышечек на канистрах, было выкрашено в темно-желтый пустынный цвет. На эмблеме, украшавшей нос коляски, белая пальма скромно пряталась за белой свастикой. «Цюндапп» казался здесь не в своей стихии – белый медведь в зоосаде Центрального парка посреди лета. В девяностом, как тогда в сорок пятом, дед уделил минутку загадочному пути «цюндаппа» из Магриба в Вестервальд и долгому нисходящему пути вермахта от дней Роммеля и Африканского корпуса.

Он забрался в седло. Шофер проезжающего «виллиса» посигналил, дед поднял руку в перчатке. Мгновение он сидел, свыкаясь с мотоциклом. Потом включил зажигание, повернул ручку газа и наступил на ножной стартер. Мотор ожил и зарычал.

За следующие десять миль дед влюбился. До тех пор он лишь один раз ездил на мотоцикле – «Би-эс-эй» знакомого бильярдиста – в течение часа, и ему очень не понравилось. Дед помнил, что надо было все время сражаться с креном и крутящим моментом, постоянным ощущением, что тебя заносит. Вибрация передавалась непосредственно в кости и суставы.

За счет третьего колеса «цюндапп» просто ехал. Взбирался на подъем, вписывался в крутые повороты. Мотор работал громко, но не утомлял слух. На рытвинах подбрасывало, но тряски не было. Бак между ногами был почти полон спиртом из картофельных очисток, или дистиллированной ваксой, или что уж туда залили. Превосходная машина, хотя и не помогла прошлому владельцу сохранить голову. Позже дед вспоминал, что по пути к Нордхаузену ему не терпелось показать мотоцикл своему новому другу Вернеру фон Брауну. Они будут колесить по дорогам послевоенной Германии: дед за рулем, фон Браун – в коляске, словно добродушный медведь.

– Ты нашел его там?

– Нет.

– Нет?

– К тому времени, как я туда добрался, он уже уехал. Давно.

– Но ты его нашел.

Дед не ответил. Он сидел, повернувшись к окну, и дышал ровно, однако была уже вторая половина дня, а дед с утра съел лишь несколько мармеладных шариков. Я чувствовал, что у него слабость.

– Дедушка, ты как?

– Отлично.

– Хочешь бульону? Мама сварила.

Дед продолжал смотреть в окно, как будто там, невидимый с моего места, мамзер вновь штурмовал кормушку. Только дед не улыбался.

– Я слишком много говорю, – сказал он некоторое время спустя.