Майкл Чабон - Лунный свет

Хотя наши мудрецы спокон веков утверждают, что симпатичных студентов-медиков не надо беспричинно подозревать во всех смертных грехах, дед невольно разозлился.

– Ты даже не посмотрела испытательную лабораторию, – жаловался он позже. – Не видела аэродинамическую трубу.

– Там воняло старым арахисом, – ответила мама.

Он поручил брату девочку, от которой пахло мылом и мучным клеем, а получил девицу, от которой разило табаком и дезодорантом. Впрочем, дед не винил Рэя за этого угловатого подменыша со взрослым бюстом и злыми глазами, выносящими безжалостный приговор всему увиденному, кроме младенцев и щенят. Он не приписывал эту метаморфозу исключительно гормональной неизбежности подросткового бунта. Он знал, что тут есть и его вина. Его неспособность сдержать гнев тогда в «Федеркомс инкорпорейтед» породила гнев, который сочился теперь в каждом обращенном к нему мамином слове и взгляде. За тридцать семь часов с воссоединения в ресторане «Шрафтс» на Фордем-роуд дед ни разу не дал маме спровоцировать его на откровенную ссору. Однако были регулярные низковольтные разряды, плазма гнева, окутывающая ее огнями святого Эльма. Может быть, думал дед, их отсветы и вспыхивают на краю зрения.

– Зачем ты заставил меня столько съесть?

– Есть необходимо.

– Я ем, только не с утра пораньше. Дядя Рэй тоже никогда не завтракает.

– Как раз в начале дня важнее всего плотно подкрепиться.

– Я тебе говорила, у меня организм с утра ничего не принимает.

Дед хотел сделать маме приятный сюрприз и по пути из Бронкса завернул в «Говард Джонсон», где ей так понравилось в позапрошлом году. Он не собирался уговорами впихнуть в нее стопку оладий с шоколадными кусочками, но именно так в итоге и получилось.

– Да, милая. Ты сказала. Извини.

– Я сказала, что хочу только кофе.

– И сигарету.

– Ах, ужас-ужас! – сказала мама. – Позор семьи.

Дед все еще составлял каталог неприятных перемен, происшедших в дочери за тринадцать месяцев под беспечным присмотром его брата. Сарказм и курение пока возглавляли список.

Когда они сворачивали на больничную стоянку, солнце пробило тучи и придало галантерейное великолепие нагромождению арок и фестонов Грейстоун-Парка. Сегодня не был день посещений, так что дед смог припарковаться у большой лестницы главного здания. Он выключил мотор. Машину наполнил звук дождевальных установок. Большие пустые газоны были окутаны трепетным сиянием водяной пыли. Одна из струй в потоке дедовых утренних фантазий выглядела так: бабушка, в темно-синем платье, в котором он видел ее последний раз, встает с верхней ступени, неуверенно приподнимает руку и тут же опрометью бежит к нему вниз по лестнице. Он выскакивает из «бьюика», не выключив мотор и не захлопнув дверцу, и бежит навстречу. Бабушка запрыгивает в его объятия, стискивает его ногами. Соприкосновение их губ – неподвижная точка, вокруг которой вращались бы мир, день, больница.

Лестница была пуста. Мама опустила подбородок и открыла глаза. Вытащила из сумочки пачку «Мальборо», сунула в рот сигарету. Они были с красной полоской на фильтре, чтобы сделать незаметными следы от губной помады, но дед умолил маму сегодня не краситься: всего на один день, «пока мы все не привыкнем». «Я уже привыкла», – ответила на это мама.

Дед машинально достал зажигалку Ауэнбаха и дал маме прикурить, но тут же отвернулся, чтобы не видеть, как умело она затянулась. Мама благонравно выдыхала дым в окошко автомобиля. Дед заметил, что сигарета дрожит в ее пальцах.

– Как она на самом деле? – спросила мама. – Пожалуйста, не говори «увидим».

Последнее слово висело на иронических крючках кавычек, но дед не понимал, чем оно маме не угодило.

– Ее лечили электрошоком?

– Кто тебе сказал? Рэй?

Мама кивнула. Она плакала. Дед потянулся к ней, но она оттолкнула его руку. Потом вдавила прикуриватель, вытащила его и, прежде чем дед успел ее остановить, тронула пальцем нагревательный элемент.

– Ну, красота! – объявила она и вставила прикуриватель обратно в гнездо. – Тебе продали сломанную машину.

– Ее не лечили электрошоком, – сказал дед. Он почти не сомневался, что говорит правду. – Насколько мне известно, ей только давали гормоны.

По телефону врач сказал, что год назад у бабушки началась ранняя менопауза и это усугубило ее симптомы. Ее пробуют лечить новым препаратом под названием премарин.

– Не знаю, – сказала мама. – В смысле, если с нею всё из-за того, что было раньше, то это иначе как электрошоком не выбьешь.

Дед ответил, что мало знает про шоковую терапию, но вроде бы она действует не так.

– Ты только посмотри на этот дом, – сказала мама, глядя в окно на бастионы Грейстоуна. – Жуть. Я туда не пойду. Не хочу видеть ее там. Ты за ней сходишь, ладно? А я в машине посижу. Пожалуйста. Пап, не сердись, что я такая свинья. Я хочу увидеть маму, но не хочу туда входить.

Дед потянулся к прикуривателю. Не хотелось силком тащить маму в сумасшедший дом, но не хотелось и другого: чтобы бабушка впервые за год вышла из сумасшедшего дома и увидела, что он встречает ее один. Дед не мог решить, что для него будет стыднее. Он поднес палец к прикуривателю и ощутил жар еще до того, как коснулся раскаленной сеточки. Зашипело, машина наполнилась тошнотворным запахом, как от зуба под стоматологическим сверлом.

– Работает, – сказал дед.

Он отогнал машину в тень и опустил окна. Вылез, захлопнул дверцу. Уже почти у самой лестницы он услышал за спиной шарканье маминых мокасин по асфальту. У нижней ступени дед обернулся и увидел маму. Оба посмотрели на высокие дубовые двери, завитые металлическими виноградными лозами. В эту минуту ужаса или, по крайней мере, неуверенности они были вместе. Дед чувствовал, что должен предложить маме руку – ему этого хотелось, – но он боялся, что она отвергнет его, как в день их знакомства, оставит стоять с протянутой рукой. Он еще решал про себя, готов ли пойти на такой риск, когда ощутил ее трепетные пальцы в своей ладони.

Женщина в белой кофте и белых теннисных туфлях вышла из регистратуры за раздвижной стеклянной дверью. Стекло было с проволочной сеткой внутри. Регистраторша (ее короткая седая стрижка чем-то напоминала шапочку медсестры) попросила деда подождать в вестибюле: доктор Медвед, лечащий врач бабушки, хочет с ним поговорить. С бабушкой все хорошо, волноваться незачем, просто доктор считает нужным обсудить некоторые аспекты терапии.

– Пойдем, милая, – сказала она маме. – Я провожу тебя в театр.

Женщина говорила ласково, но мама этого не слышала. Войдя в вестибюль, она очнулась, словно лунатик на крыше, и обнаружила себя в шаге от пропасти. Ей было страшно двинуться. Она вспомнила сцену из фильма, где солдат наступил на мину, которая взорвется, если убрать ногу. Ей было страшно говорить, слушать, дышать. Вестибюль давил своей огромностью. Его обрамляла двойная лестница, ведущая на полуэтаж с колоннадой. Здесь были огромная хрустальная люстра и мраморный шахматный пол. Ни запах моющего средства, ни нарциссы в горшках не могли до конца заглушить вонь человеческих экскрементов.