Анна Эрде - Железная дорога

— Люди сумасшедшие деньги платят психоаналитикам, чтобы вытащить из подсознания болезненные воспоминания. Даже специальный термин на этот счёт придуман — катарсис.

— К счастью, у психоаналитиков это дело редко получается.

— Почему к счастью? — Я как-то подзабыла, что ещё совсем недавно хотела избежать разговора с Зубром.

— Время заносит пеплом наши болевые точки, но они не лежат под спудом без дела, они работают: предостерегают, обостряют наше внимание в определённых местах. Вот вы, например, насторожились при моём появлении, а ведь, не зная меня, не видя ещё даже, на рациональном уровне не имели оснований для этого. Значит, это сработал болезненный опыт. Так оно и хорошо, когда что-то неявное принуждает нас быть бдительными.

— А если слишком болезненный опыт мешает жить?

— Слишком болезненный опыт случается только в детстве. Взрослый человек всё может обернуть к своей пользе. Ведь вам наверняка знакома максима Ницше: то, что не убивает, делает нас сильнее.

— Возможно, у меня тот самый случай, который нужно расковыривать. В детстве.

— И как вы собираетесь нырять на такую глубину? Хотите, я дам вам диктофон? Мы ведь, кажется, в одном вагоне едем, мне не сложно занести. Будете наговаривать всё, что вспоминается — непоследовательно, нелогично. В круговом движении есть плюсы. Если управлять процессом, можно, переходя с орбиты на орбиту, постепенно смещаться к эпицентру проблемы. А диктофон — это что-то вроде случайного попутчика, которому, не рискуя завязнуть во взаимоотношениях, можно о многом рассказать. — На это раз Зубр улыбнулся, и прелукаво.

— Спасибо, я уж как-нибудь сама, без попутчика. — Кажется, наш разговор всё-таки являлся тем, чем я и предполагала вначале: преамбулой к дорожному романчику.

— Самой не получится. Случайный попутчик необходим. Вам это должно быть известно из классической литературы. Перед ним мы можем открыться с той степенью искренности, с какой перед самими собой ни за что не решимся.

И уже когда я собиралась более категорично отказаться от его услуги, Зубр добавил:

— Я через пару часов выхожу — в Нижнем Новгороде. Перед выходом могу занести диктофон вам в купе.

«Понятно: мне придётся с ним увидеться, чтобы вернуть машинку» — Подумала я, а вслух сказала:

— Боюсь, у меня не получится в ближайшем времени вернуть диктофон — не знаю, как надолго задержусь в Новосибирске.

— Не нужно возвращать. Я переживу утрату.

Я ушла из ресторана, не дожидаясь, когда Зубр закончит обедать.

Вернувшись к себе, я не смогла сосредоточиться на своих размышлениях, прилегла и уже задремала, когда в дверь купе постучали.

— До свидания, милая случайная попутчица. Возможно, когда-нибудь ещё встретимся. Вот вам собеседник. — Зубр протянул мне небольшую коробку. — Последнее: рассказывая диктофону о своих проблемах, не забудьте упомянуть, что совсем не доверяете мужчинам.

Улыбка, скорее, грустная, чем насмешливая, смягчила последние слова. Парфюм Зубра был из той же линейки, которой пользовался Дидан! Наконец-то, он пошёл к выходу.

Оказалось, что я взволнована сильнее, чем это можно объяснить простым совпадением запахов.

Мне было пятнадцать, когда, поставив большое жирное пятно на репутации своей интеллигентной семьи, я сбежала из отчего дома. Видимо, кто-то там наверху заметил моё бегство и смекнул, что недолго мне суждено странствовать по свету, что пропаду я ни за грош, и послал Ангела-хранителя. Правда, ангелы-хранители, когда материализуются в земных мужчин, получаются не совсем уж ангелоподобными. Эти Добрые Дяди могут становиться, например, любовниками опекаемых ими несовершеннолетних девочек. Если бы к тем своим годам я читывала не только Достоевского, но и Набокова, возможно, усомнилась бы в потрясшем меня однажды открытии, что я и есть та самая ни в чем не повинная Настасья Филипповна в отрочестве. Да и к «Идиотской» героине у меня могли бы возникнуть вопросы. Нимфетки быстренько становятся сообразительными, когда речь идет об их выживании.

Железная Дорога никогда не была моим любимым способом передвижения, но к маме я поехала поездом. Я тащилась за три тысячи километров поездом, а не перелетала через три часовых пояса самолетом вовсе не из-за нехватки средств. Тем более, что путешествовала я в СВ, а это, если и экономия, то весьма своеобразная. Мне нужно было время, чтобы подготовиться к важному разговору с матерью.

Вот уже и Владимир. Стоим, кажется, минут пятнадцать, я вышла из вагона. Величественный Успенский собор, стоящий на взгорке, хорошо был виден с железнодорожной платформы. Когда-то мы с Добрым Дядей бывали здесь. Добрый Дядя, знал, кажется, обо всём на свете, мог бесконечно рассказывать об истории, архитектуре, о легендах, связанных с теми местами, где мы оказывались.

Однако, Владимир, это не только храмы и древние красоты, но и знаменитая пересыльная тюрьма и недоброй памяти дорога, по которой уходили на каторгу — Владимирка. Но я-то направлялась не в ссылку, хоть и в Сибирь. И не в кандалах. Хотя последнее, как раз, не факт.

Я вернулась в вагон, в своё комфортабельное одиночество.

В Новосибирске мне предстояла почти невыполнимая миссия, глупая, но, как мне казалось, необходимая. Глупость заключалась в том, что мне, взрослой тетке, предстояло донести до матери, что её представление обо мне с самого моего детства как о порочном создании и о моральном уроде базировались на изначально ложном посыле. Мне было почти смешно при мысли о том, как примусь доказывать, что вовсе не убегала от дяди Лёни, не клеветала на доброго родственника («и так правдоподобно, что мы чуть, было, не поверили!»), он и в самом деле бросил меня — восьмилетнюю девочку бросил! Одну! В Москве! Это необходимо было сказать так, чтобы мать хотя бы сейчас, спустя не один десяток лет, услышала меня. Непросто будет объяснить и то, что мужчина моей жизни не был пошлым растлителем, что он крупно влип со своей любовью ко мне. Во всяком случае, всем, что я имела, я была обязана не родителям, а ему, моему мужчине.

Снова поплыли леса и перелески, и мысли тут же начали замирать и растекаться. Повертев в руках коробочку с диктофоном, я подумала, что может быть, неслучайно ко мне попал этот случайный собеседник, может быть, есть какой-то резон в словах Зубра, и нажала на «запись»

Моего мужчину звали Дмитрием Даниловичем, но из-за жутковатой разницы в возрасте я так и не научилась называть его Димой. Достаточно долго, обыгрывая не очень добрую шутку одной интересной дамы, я называла его Добрым Дядей, потом подсократила до Ди, но, споткнувшись об это сантабарбарское сокращение, быстренько перешла на Дидана. Однако самым его устойчивым моеназванием осталось всё же «Добрый Дядя».