Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Батурлин подумал, что его давнишнее предубеждение против новой России сыграло с ним плохую шутку. А ещё эта встреча с Алексом, случившаяся как раз накануне поездки в Союз. С Батурлиным захотел встретиться брат покойной жены. Прослышав, что бывший зять присмотрел себе женщину из Совдепии и сейчас едет к ней, Алекс решил во что бы то ни стало убедить Батурлина отказаться от этой нелепой затеи.

— Ностальгия, Владимир, иногда принимает самые причудливые формы. Из-за ностальгии я несколько лет добивался работы в Москве. Мне казалось, что ходить по московским улицам, каждый день слышать русскую речь — само по себе счастье. Едва не погубил карьеру своим российским идеализмом, а что получил? Родину, думаешь? Зазеркалье — вот, что я получил. Они хуже дикарей — от дикарей знаешь, чего ждать. А эти Канта цитируют, Джойса с Кафкой читывали, а обыкновенной человеческой низости, очевидной подлости не различают. За стеклянные бусы они готовы голышом плясать перед тобой, все готовы, Володя. Кант им! Звёздное небо над головой! Зачем им Кант, когда они нравственный закон внутри себя истребили?!

У меня, знаешь ли, иногда возникало ощущение, что это всё не взаправду, лишь визуализация наших опасений: как бы оно могло стать, пойди история по худшему сценарию. Что-то вроде параллельной реальности — а где-то есть настоящая Россия, только дороги к ней заколдованы.

Невероятнее всего, что сталось с русской женщиной при Советах. Все их женщины продажны. Это не отдельная категория шлюх, как в остальном мире, они все шлюхи, и не понимают того, что шлюхи. А за возможность уехать в нормальную страну любая из них готова на фокусы, какие себе позволит не каждая французская профессионалка. При этом выглядят они вполне приличными женщинами. Там всё перевёрнуто с ног на голову, это антимир, Володя. Люди, конечно, не виноваты, их можно только пожалеть. С ними вот уже шестьдесят пять лет проделывают бесчеловечный эксперимент, проводят жесточайшую селекцию: на поверхность поднимается вся муть, всё самое подлое, что есть в человеке. На поверхности ещё можно как-то существовать, балансируя на тоненькой жёрдочке над пропастью, где нищета, отупение, бесправие, где можно только спиваться, становиться преступником или безропотно умирать. Им говорят: улавливаешь, как падать будет больно? Не хочешь туда? Тогда старайся: доноси, предавай, лжесвидетельствуй, воруй и делись, придётся, так и убивай, и не обязательно топором, можно и письмом подмётным. Да только им говорить ничего не надо, в них развился мощный стадный инстинкт. Едва кто отобьётся, почувствует себя сколько-нибудь независимым, в воздухе будто разносится «фас!» — и вся стая набрасывается на одиночку. А уж насчёт того, чтобы своих любовниц, жён, сестёр подкладывать под нужных людей, это уж так, мелочи. Какие могут быть счёты между своими? А если русскую женщину погубили, то и Россия погибла. Вот вернёшься, и повторишь эти самые мои слова, поверь мне, Володя.

Алекс не впервые излагал всё это. По своём возвращении из Москвы он пару лет много пил и оплакивал страну, которая когда-то звалась Россией. Батурлин догадывался, что под глубоким разочарованием шурина в исторической родине скрывалось что-то очень личное — недаром же тот особенно сокрушался о погубленной русской женщине — и критически относился к шокирующим заявлениям Алекса. Да только и без того хватало данных, позволяющих вывести неутешительное заключение, что с русским человеком за железным занавесом произошла глубинная и, возможно, необратимая трансформация. Жить с этим знанием было тяжело, и Батурлин, вопреки мнениям специально изучающих современный русский вопрос людей, очень старался вооружиться на этот счёт сдержанным оптимизмом.

Владимир Николаевич впервые посетил Советский Союз. Впечатлясь тем, что Алекс после возвращения из Москвы едва не превратился в алкоголика, старый граф сдерживал порывы сына навестить утраченную родину.

— Батурлины слишком многое вкладывают в понятие «Россия», мой мальчик. Ты можешь пережить там слишком сильное потрясение. Подожди до лучших времён, они настанут, не навек же Господь отвернулся от русских людей.

Прибыв в Москву, Владимир Николаевич оставил в отеле свой багаж и тут же направился на Красную площадь, благо, она была рядом. Вечером он выезжал в Загряжск, у него оставалось всего несколько часов в древней российской столице. Советские власти разрешили Владимиру Николаевичу находиться в Москве лишь в дни прилёта из Франции и обратного отлёта, в посещении других городов кроме Загряжска в тот приезд ему было отказано. Ограничение по времени обернулось неожиданным благом. Батурлин не ожидал, что сделается настолько взволнован, когда перед ним воочию предстанет храм Василия Блаженного, когда он увидит башни Кремля, пусть и с красными звёздами. У него закружилась голова, сердце запрыгало в горле. Не хватало ещё, ровно как кисейной барышне, в обморок упасть, подумал Батурлин, и, на ослабевших вдруг ногах вернулся в отель.

Пообедав в тамошнем ресторане, он устроился в небольшом уютном холле выкурить сигару. Вскоре к нему присоединился добродушного вида толстяк-австралиец, как выяснилось, часто по делам службы бывающий в Союзе. В холл вошла приятная молодая дама, одетая дорого и строго, не без грациозности уселась в кресло и вынула сигарету. Батурлин поспешил помочь даме прикурить — глупейший, но устойчивый жест вежливости — она поблагодарила его по-английски и улыбнулась без тени кокетства, открыто и доброжелательно. Батурлин проговорил несколько пустых вежливых слов на французском.

— I do not speak French, — дама немного смутилась. — But I'd like to study it.

Говорила она по-английски не очень уверенно и с незнакомым Батурлину акцентом. «Шведка? Норвежка?», — зачем-то стал угадывать он.

— Это дорогая московская шлюха, мсье, их тут называют центровыми, — неожиданно сказал по-французски толстяк. Заметив недоверие в глазах Батурлина, добавил: — Вас смущает отпечаток интеллекта на её лице? С интеллектом у русских всё в порядке. Это, кажется, единственное, с чем у них всё в порядке. В свободное от основной работы время эта жрица продажной любви вполне может работать над диссертацией по микробиологии.

Он обратился к даме:

— Microbiology? German poetry?

Она перевела растерянный взгляд с человека, задававшего странные вопросы, на его собеседника и беспомощно улыбнулась. Батурлину стало неловко за бесцеремонность австралийца, а тот, как ни в чём ни бывало, продолжал:

— Вообще, здешние девушки неплохи, но имейте в виду, что многие из них работают на советские спецслужбы. Если вас это не останавливает, то... — он внимательно оглядел даму, — двести долларов. — И добавил, обращаясь к даме: Two hundred dollars.