Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Ехать к монастырю Наташа не захотела, сославшись на плохую дорогу. На самом деле её отказ объяснялся другим: монастырь радовал глаз лишь с приличного удаления. Если бы путник, вдохновившийся его древней красотой, приблизился, он обнаружил бы полуразрушенные строения и кривые ворота с обшарпанной табличкой, оповещающей, что это давно уже металлобаза, а вовсе не монастырь, и не историко-архитектурный памятник. Наташе, которую отечественное варварство всегда наполняло горечью, тем не менее, хотелось гордиться своей страной, и мысль, что эта самая страна перед иноземным гостем со всего маху ударит в грязь лицом, была ей неприятна. «У нас, советских, особенная гордость», — усмехнулась про себя она, но к монастырю всё же не повернула.

В усадьбе Батурлин непривычно воодушевился, ему нравилось всё, и бережное отношение сотрудников музея к памяти писателя, и отличная сохранность экспонатов, а главное, неподдельный интерес посетителей, коих было множество. «Кажется, он рассчитывал найти у нас выжженную пустыню, Верхнюю Вольту с ракетами, а мы ещё ничего, какое-то отношение к культуре имеем, и, как выясняется, не самое последнее отношение», — думала Наташа, не догадываясь, что сейчас она намного ближе к истине, чем предполагает.

Тем не менее, в доме Батурлин не задержался. Ему хватило нескольких минут, чтобы убедиться: фальши, патетики и приблизительности у экскурсоводов советских музеев не меньше, если не больше, чем у их европейских коллег. Они углубились в приусадебный парк, ещё сохранивший остатки того, что раньше являлось произведением садово-паркового искусства. Молча шли тенистой аллеей.

Наташа размышляла о том, что вчерашний рассказ деда странным образом перекликается с впечатлениями сегодняшнего дня. Дед с бабушкой укрылись от внешнего мира и, уютно устроившись на пороховой бочке, построили себе персональный рай. Но мир напомнил о том, что он с грохотом рушится, послав им Прохора, наверняка раскатавшего их райский уголок по брёвнышку. А она сегодня скрыла от Батурлина правду о монастыре. Она привезла его в единственную сохранившуюся дворянскую усадьбу в этих краях, только потому сохранившуюся, что та несколько лет принадлежала писателю с мировым именем, и тем самым она невольно скрыла правду о тысячах порушенных усадеб и о том, что где-то рядом бродит вечный Прохор, продолжающий уничтожать недорушенное. .

Странная мысль пришла Наташе: от того, справятся ли дед и бабушка Оля с надвигающейся бедой по имени Прохор, зависит, как сложатся её отношения с Батурлиным. — Мысль была очевидно нелепой, но при этом странно убедительной. Наташа так растерялась, что даже остановилась. Она не замечала, что рассуждает о давних событиях на алтайской станции в настоящем времени. Глядя вслед удалявшемуся Батурлину, она с изумлением спрашивала себя: «Почему мне так важно его мнение на мой счёт? Я влюблена в этого человека? Увлечена? Он мне нравится? — Ни одно из определений не подходило. — Мне с ним легче дышится».

Батурлин заметил, что его спутница отстала, и остановился, поджидая. Он смотрел на Наташу, идущую по аллее, и ему показалось, что их теперешние мысли созвучны. Только что он думал о том, что в этот яркий, разноцветный день, в парке, наполненном солнцем так, как это бывает только ранней осенью, они, не сговариваясь, выбрали самую тёмную аллею. И, наверное, это произошло не случайно, наверное, потому, что оба помнят, что сегодняшним вечером дед расскажет, как неведомый Прохор искромсал блаженство, в котором они с Олей жили. Тёмные аллеи, предчувствие беды на алтайской ботанической станции, лёгкое дыхание Ольги Оболенской, о котором говорил его отец — во всём этом ощущалось нечто беззащитно-бунинское. И это имело отношение к нему. И к молодой женщине, бредущей между огромных елей.

Когда вышли на освещённую солнцем тропу, Наталья решила, что молчать дольше было бы с её стороны просто невежливым — Владимир Николаевич всё-таки гость, а гостя нужно занимать. Она стала спрашивать Батурлина о его работе, тот отвечал охотно, открыто поглядывая на спутницу, словно и не вспоминал только что бунинских «Тёмных аллей», будто и не показалось ему, что сюжет рассказа вдруг пришёлся кстати. Молодой барин слюбился с дворовой девкой, уехал, забыл, спустя много лет снова повстречал её. Хоть жизнь и не удалась, а не жаль ему, что расстались тогда, тошно барину от мысли, что эта женщина могла стать матерью его детей. Отсутствие породы и должного воспитания одной любовью не возместишь. «Как о воде протекшей будешь вспоминать?»

— А почему пластическая хирургия? Почему именно пластическая хирургия? — спросила Наташа. — У меня этот выбор как-то не увязывается с образом юного партизана. — К ней вернулась давно заброшенная мягкая ироничность.

— Не знаю, право, сколько тут от осознанного выбора. Так сложилось. Я не знал, как распорядиться наследством, доставшимся мне от дяди, и как раз в это время произошла случайная, как мне сначала думалось, встреча со школьным товарищем Этьеном Роша — вашим доктором, Наталья Павловна. Этьен к тому времени несколько лет отработал хирургом в ожоговом центре, где ввиду специфики того медицинского учреждения занимался, в основном, кожной пластикой. Он самостоятельно прошёл стажировку по пластической хирургии, и просто бредил идеей создания специализированной клиники. Этьен очень постарался заразить меня своей идеей, говорил, что пластическая хирургия — это медицинский Клондайк наших дней, что скоро наступит время, когда люди будут прибегать к пластике не только в силу уродств и увечий, но, не желая поддаваться возрасту, все поголовно примутся улучшать внешность. В конце шестидесятых это казалось сильным преувеличением, но, как теперь выяснилось, Этьен был недалёк от истины. А тогда, поддавшись уверенности Роша в успехе предприятия, я рискнул всем, что у меня тогда появилось — наследством, доставшимся от Павла Сергеевича.

— Так вы продолжали поддерживать отношения с дядей? И как к этому относился ваш отец? — Наташа спрашивала, желая выказать заинтересованность, однако волновало её другое. Ей отчего-то стало казаться, что вот сейчас, в этой сумрачной аллее парка, решается нечто очень важное, и решение это принимается не хотением Наталии Василевской и Владимира Батурлина.

— Отец не желал общаться с Павлом Сергеевичем после своего освобождения из вишистской тюрьмы, до самой смерти брата он с ним так и не встретился, — продолжал Батурлин. — К тому же, дядя сразу после освобождения Франции вынужден был уехать в Швейцарию — ему не сладко пришлось бы при де Голле. В молодости дядя любил женщин так же сильно, как и чтил святость семейного очага, поэтому женился, когда ему было далеко за сорок. Единственный, поздний, сын Павла Сергеевича —покончил с собой в шестнадцать лет, когда вскрылась неприятная правда о сотрудничестве дяди с гитлеровцами. Серж — сын Павла Сергеевича — во время войны был ещё мал, а после начались разоблачения, ровесники презирали кузена... он был слишком юн, он не выдержал. Жена Павла Сергеевича, добрая женщина из хорошей русской семьи, ненадолго пережила сына. Дядя был сломлен, он искал поддержки у брата, но тот не желал его знать. Так случилось, что я стал единственным человеком, которому Павел Сергеевич доверил своё раскаяние. Свидетельствую: оно было искренним и глубоким. К концу жизни Павла Сергеевича мы стали очень близки, так что нет никакой странности в том, что всё своё имущество он завещал мне — больше было просто некому.