Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Мальчик уродился в Прохора, даже удивительно было, как сильно младенец может походить на своего отца. Это обстоятельство, хоть и не вызывало во мне отвращения, но полюбить ребёнка мешало. К счастью, Ольга не замечала неприятного сходства, она находила в сыне черты своего брата и очень этому радовалась. Я же именно из-за того, что ребёнок постоянно напоминал мне о последней улыбке Прохора, старался как можно меньше бывать дома.

Глава одиннадцатая

— И приключился в моей жизни роман. Я увлёкся... нет, не то! — я сгорал от страсти к своей сослуживице, бойкой чернявой девушке в красной косынке. Она не отличалась изысканными манерами, её речь изобиловала просторечными выражениями и советским сленгом, но она была горячей, грубовато игривой, смелой в любви. Рядом с ней не было смысла горевать о потерянной России — она вся принадлежала новому миру, и этот мир перестал быть уродливым и злобным, теперь он казался мне лишь нескладным, не пропитанным ещё рассолом культуры.

Она стала моей первой женщиной, и всю свою нерастраченную мужскую силу я отдавал этим встречам. Моё отношение к Оленьке не изменилось, оно никак не пересекалось с моими чувствами к девушке в красной косынке. По-прежнему я испытывал к Оле нежную привязанность и считал для себя должным заботиться о ней. Оля существовала в том огромном времени, с которым мы соприкоснулись на Алтае, там, где нет измен, и где даже смерть не разлучает любящих друг друга. А девушка в красной косынке пребывала в быстротечном времени, которое чуть минует — и нет его.

Предмет моей страсти была общественницей, она и сама беспрестанно ходила по митингам и собраниям, и меня затаскивала под нешуточными угрозами лишить доступа к её горячему телу. Я не понимал, о чём с таким остервенением спорили все те люди, к чему призывали, против чего митинговали. Мне приходило в голову, что это всё вхолостую выпускаемая энергия, и рассуждал так: ожесточённость, накопленная в людях за годы двух войн — и мировой и гражданской — выходит пустым паром, а это лучшее из того, что можно сейчас придумать. Но всё же мне казалось страшно глупым, что в стране, где царят разруха, голод, болезни, «сознательные товарищи» не занимаются делом, а тратят бездну времени на такую ерунду, как разоблачение частнособственнических инстинктов, да ещё и с вынесением резолюций по этому поводу.

Однажды я свалял дурака, пытаясь пробиться к здравому смыслу «сознательных». На том собрании, срывая голоса, кричали по поводу засилья нэпманов в Оренбурге. Я влез с невинным, как мне казалось, замечанием, что от нэпманов тоже есть польза; например, лишь благодаря частным предпринимателям у нас в железнодорожных мастерских появились смазочные материалы. Что тут началось! В чём только меня не обвиняли! В конце концов, договорились до того, что со мной, как со скрытым врагом советской власти, нужно бы разговаривать в другом месте. Если бы не вмешательство моей девушки в красной косынке, отчего-то имеющий заметный авторитет среди товарищей, не исключено, что с этим другим местом, овеянным мрачной славой, мне тогда пришлось бы познакомиться поближе.

Я пытался вообразить семьи, в которых выращивают таких вот крикунов. Рабочую семью я знал лишь одну, и по ней в отрочестве вывел представление обо всём классе. В гимназии одним из любимейших моих товарищей был Алёша Дорохов, мальчик из рабочей семьи. Родителям Алёша нравился: он был деликатен, к учёбе прилежен, взгляд имел серьёзный, нрав лёгкий, весёлый. Тогда молодёжь ещё прислушивалась к мнению старших, для меня было непустым местом, что дружба с Алёшей одобрена родителями. — Иван Антонович бросил быстрый взгляд на внучку.

Наташа поняла, на что намекал дед, и своим взглядом, и отсылкой к молодёжи, почитавшей старших. Когда она, поступив в институт, тут же, как в омут с головой, бросилась в любовь, Иван Антонович попросил внучку пригласить её друга домой. Наташа удивилась, когда дед, поговорив с Серёжей о совершенно пустяковых вещах, в тот же вечер вывел мнение о нём.

— Он хороший мальчик. Но он мальчик, Наташенька. Рано ему ещё любовь с девушками заводить.

— Ничего, это дело наживное, повзрослеет, — засмеялась Наташа.

— Ну, не так уж и скоро он повзрослеет. Пока твой Серёжа в ум войдёт, он беды тебе может наделать.

— Серёжка? Беды? Мне? Дед, ты не знаешь его совсем, а говоришь! Серёжка за меня всем головы поотрывает.

— Что мне эти «все»? Меня только твоя голова беспокоит. В жизни всякое бывает, а он совсем невзрослый человек. Мальчишеские выходки, Наталья, приносят больше горя, чем просчитанное зло взрослых мужчин. Человек, понимающий, что у любых поступков есть следствия, и за них придётся нести ответственность, подумает-подумает, да и не сделает плохого. А мальчишка сначала отчебучит чего, а уж потом, может быть, подумает.

— Ты не прав дед. Серёжа в состоянии взять ответственность за меня.

— Он не сможет, дочка. Мужчина в принципе не способен принять на себя ответственность за женщину, более взрослую, чем он сам. Не по паспорту более взрослую, а по сути — бывает так, что однолетки разного возраста выходят. Из вас двоих взрослее ты, поэтому тебе отвечать за вас обоих, а это неправильно, отвечать должен мужчина.

Наташа так поняла тогда: не родился ещё человек, который был бы достоин дедовой принцессы. После Иван Антонович уже ничего подобного не говорил, относился к Серёже доброжелательно, и Наташа решила, что дед изменил своё мнение о нём. И когда она, искалеченная, вернулась к деду из Сочи, он не сказал ничего такого: вот, мол, предупреждал же я тебя.

Сидя за столом рядом с Батурлиным, Наташа с запоздалой благодарностью смотрела на деда.

— Речь Алёшина была отшлифована, будто его отец не мастером работал на Путиловском заводе, а служил преподавателем словесности, — продолжал Иван Антонович. — Полагаю, чтобы научиться так говорить, Алёше пришлось брать специальные уроки — речь его родителей была по-своему красивой, выразительной, но академической правильностью не отличалась.

Захаживали мы иногда друг к другу в гости. Мне нравилось обустройство Алёшиного дома: небольшая, кажется, из трёх комнат, опрятная квартирка, с любовно наведённым трогательно-наивным декором. Помню восковые розы в вазах тяжёлого литого стекла, обитый коричневой кожей диван, а по его спинке, наискосок — белоснежная дорожка из крахмального кружева.

Алёшины родители, которых он звал мамашей и папашей, были людьми, совершенно исполненными самоуважения. Его мать, дородная статная женщина со спокойным лицом и плавными движениями, при моём появлении выставляла на стол огромную тарелку дымящегося борща, или ещё более огромное блюдо с пирогами. Я так понимал, что по принятому там этикету гостя полагалось накормить максимально обильно, не давая ему времени опомниться, едва тот переступал порог. Я не имел ничего против таких правил — кормили в том доме необычайно вкусно. Алёшиного папашу я часто видел сидящим за столом под огромным абажуром и обстоятельно прочитывающим газету. Я заметил, что с началом войны сосредоточенность на его лице за этим занятием сменилась тревожным и скорбным выражением. Никак не могли такие основательные и степенные люди породить горлопанов! Кстати, словечко это — горлопаны — я впервые услышал от Алёшиного отца.