Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

Вагон... Я представил его изысканность, подсмотренную как-то сквозь щёлку между шторками купе, и понял, что в том виде, в каком мы с Олей органично вписывались в нашу нищую жизнь, нас туда могут и не пустить. А если пустят, подвергнут такой обструкции, что путешествие станет для нас, прежде всего, конечно, для Оленьки, тяжёлым испытанием. Я оглядел себя: промасленная телогрейка, замызганные ватные штаны, подшитые валенки, всё это, выданное в железнодорожных мастерских Оренбурга, необходимо было сбросить с себя как старую кожу. Пойдём завтра с Олей на базарную площадь и приоденемся как люди, подумал я и ощутил за пазухой пачку денег, оставшуюся от залога. Явлюсь сегодня домой не с пустыми руками, не с одной лишь краюхой хлеба — и я завернул в коммерческий магазин.

Набрав гостинцев: яблок, леденцов, пряников, сала и настоящей колбасы, я стал рассчитываться с продавцом и услышал от него: «К Рождеству готовитесь? С наступающим вас». Боже мой, конечно же! Сегодня канун Рождества, Сочельник! Как я мог забыть?! — сокрушался я. Скарлатина, Катин шантаж, отравой проникший мне в душу, переломленный большевиками календарь — всё это выбило меня из остатков собственного мира. А ведь на Алтае мы не пропускали Рождества — я, как настоящий Робинзон, делал ежедневные зарубки на специальном бревне, вкопанном возле дома, так что календарь у нас был. Рождество на нашей станции мы справляли с непременной ёлкой, самой пушистой из тех, что я находил в лесу. Оля прелестно украшала её бантиками из разноцветных ниток, тесьмы, засушенными загодя цветами, кедровыми шишками и испечённым ею самой печеньем. Достать ёлку в Оренбурге двадцать третьего года было невозможно, и я, сделав изрядный крюк, наломал сосновых веток. Свяжем в букет, леденцами да пряниками украсим — чем не праздник?

Дети уже спали, когда я вошёл в дом с охапкой пахучих веток. Оля, увидев покупки, всплеснула руками: откуда такое богатство? С порога я принялся рассказывать о переписке с Дмитрием Львовичем (раньше я не решался говорить об этом, опасаясь, как бы мне зря не обнадёжить Олю), о продаже дома, об уже приобретённых билетах в вагон класса люкс, о приличной одежде, которую мы прикупим завтра же, о своём скором поступлении в Петроградский университет, и, конечно, о том, что профессор Никитин обещался обеспечить её отъезд из России. Оленька украшала сосновые ветки, молчала, только поглядывала на меня непонятно.

— У нас ведь осталось немного вина, — первое, что она произнесла в тот вечер. Когда дети были больны, никаких лекарств мы достать не смогли. Оля вспомнила, что жар у ребёнка можно сбивать, давая по ложке разведённого кагора, и этим же растирать детское тельце. Последнее Олино кольцо как раз и ушло на покупку бутылки кагора, с лучших времён чудом сохранившегося у продавца на толкучке. — Попразднуем с вином?

Предложение было неожиданное: ни она, ни я ещё не пили вина, это могло означать что-то вроде инициации во взрослую жизнь. После полуночи, принарядившись насколько это было возможно, мы уселись за праздничный стол. Почему-то я не чувствовал себя так же легко и просто, как это всегда было у меня с Олей. Мы отпили вина, и Оленька тут же порозовела, глаза заблестели, она внезапно открылась мне такой же хорошенькой, как была раньше.

— Так ты хочешь, чтобы я уехала из России? — задала она странный вопрос.

Как же мне было того не хотеть: Ольга будет жить в роскошном парижском особняке, её будут окружать родные люди. А если судьба окажется к ней совсем уж благосклонной, выяснится, что граф Батурлин жив-здоров и с нетерпением ожидает соединения с любимой невестой. Бог даст, Оленька будет счастлива, и это всё, чего я по-настоящему желаю. Все эти соображения я тут же высказал, и услышал в ответ, как мне казалось, невозможное:

— Ты больше не любишь меня? Ты ведь всегда любил меня, Ванюша. А что теперь? Это из-за Прохора? Из-за того, что тогда случилось? Из-за того, что есть Николенька?

Мне казалось, что я сошёл с ума и слышу слова, которых никак не могло быть произнесено.

— Как же это? Зачем это? Ведь ты любишь другого...

— Я давно уже открылась тебе, Ванюша. Разве ты не помнишь, что я назвала тебя самым близким и дорогим моим человеком?

Я упал на колени, прижался головой к её ногам.

— Это невозможно, Оленька! Это невозможно! А я не могу ехать с тобой... жить на твой счёт... я уважать себя не смогу... мне нужно учиться, стать полезным России — кто-то же должен...

— Я останусь с тобой.

— Нельзя! Нельзя это! Ты должна отсюда уехать! Здесь ты не будешь счастлива, здесь никто не будет счастлив, здесь возможно только страдание.

— Страдание, так страдание. Я останусь с тобой. Я ведь жена тебе, Ванюша. Или ты совсем забыл об этом?

Я ещё что-то пытался возражать, приводить неопровержимые, на мой взгляд, аргументы. Оля выслушала меня и спокойно сказала:

— Лет четырнадцать мне было, когда я прочла у Некрасова о жёнах декабристов. Поэма у него есть, помнишь? Так вот, я тогда ещё догадалась, что моя судьба будет схожа с судьбами этих женщин. Пусть страдания, пусть лишения, лишь бы рядом с мужем.

И была ночь. И всё было впервые, всё было незнакомо, мой скромный донжуанский опыт не пригодился. Удивительней всего стало то, что наступило после: не образовывалась гулкая пустота в груди, ослабляющая, втягивающая барабанные перепонки. Вместо уже привычной ледяной пустоты к груди прихлынула тёплая волна нежности. Происходившее между мной и Катей, было не просто хуже, оно было огромным обманом, злой карикатурой на то, как должно быть между людьми.

Наташа растерянно смотрела на деда: она никак не ожидала настолько интимных откровений. Иван Антонович не мог не заметить, что лицо внучки при его последних фразах заметно порозовело. «Смутилась. Какая же она девочка ещё в любовных вопросах! — думал дед. — Ничего, скоро успокоится, а моих слов уж не забудет никогда. Пусть догадается, что она любви настоящей ещё не знала, пусть захочет её всей душой».

— За два дня до поезда среди моих сослуживцев стало известно, что я оставляю работу в мастерских и покидаю Оренбург, — как ни в чём ни бывало продолжал дед. — И вскоре на склад, нет, не пришла, не вбежала даже, а ворвалась девушка в красной косынке. Её щёки теперь не розовели, а пылали огнём, из чёрных глаз тоже вырывался огонь.

— Драпаешь? Выходит, в яблочко я попала? Контру недобитую прикрываешь? Женой записал и думал, всё шито-крыто будет? Не надейся даже! Никому и никогда не удастся больше обманывать рабочий класс.

Сказать, что я тогда испугался — ничего не сказать. Все мои внутренности свело судорогой. Вероятно, от чрезмерного испуга во мне вдруг проснулся спавший до той поры актёр. Я начал говорить, и с удивлением услышал свой уверенный голос: