Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

— Давай обсудим проблему двойных звёзд чуть позже, — торопливо сказала Наташа и добавила, почти умоляюще: — А сейчас, Славик, пожалуйста, давай уж, перейдём к сути. Итак, в конце десятого класса после ссоры с вашей классной руководительницей Юля пережила состояние клинической смерти. Это случилось в школе и, кажется, в присутствии всего вашего класса. Ты был при этом? Заметил ли ты что-то необычное? Нет, конечно, клиническая смерть сама по себе необычное состояние, но, мне кажется, должно было быть что-то ещё. Понимаешь, мне с трудом верится, что учительский наезд, будь ваша Зинон хоть танком, способен привести к такому результату.

— А вы, мадам, не так глупы, как кажетесь, — Андрейченко расплылся в пьяной улыбке. Перед тем как она побелела... она лежала на полу, застывшими глазами смотрела в потолок и не дышала, кто-то вскрикнул: «пульса нет»...так вот, за минуту до этого Юлька... нет, Юленька... нет, Джульетта... так вот, она стояла на коленях перед классной и умоляла пощадить, если не её, то хотя бы Германа. Она стояла на коленях, а я всё отчётливей осознавал, что мне теперь не дождаться самого хорошего от жизни — ведь с моего молчаливого согласия, как сказал то ли какой-то чех, то ли венгр, прелестнейшее создание природы довели до помрачения ума. Валька Горшков тогда в школу не ходил: он ещё зимой умудрился как-то уж больно заковыристо сломать ногу. Представляешь, как всё совпало? — Валька в московской клинике лежит — у него кость нагноилась, а тут с Юлей такая засада.

— При чём тут какой-то Валька Горшков? — возмущённо воскликнула Наташа.

— Это Валька — какой-то?! Как это — при чём Валька?! — его лицо приняло крайне изумлённое выражение. — Тогда уж Герка твой ни при чём. Уж кому-кому, а этому правильному мальчику не отмыться. Под каблук его, видите ли, загнали! Да Юлька тогда собой его прикрыла и сейчас продолжает прикрывать, от его же позора — как допустил?! Не понимаешь, — загрустил Андрейченко. — Не слышишь ты меня, Натаха. С других берегов и не услышишь. — Он вдруг разозлился, ударил кулаком по столу и прокричал: — Заявилась она, видите ли, парижским амбре тут благоухать!

Наташа поняла, что сейчас самое время уйти, подозвала официанта, рассчиталась, и уже хотела было подняться из-за стола, как Андрейченко с силой сжал её руку и приглушенным голосом, будто выдавал страшную тайну, понёс полный бред:

— А если она, и на самом деле, знала?! Если у неё не было другого способа спасти Герку — только умереть?

Приговаривая «в следующий раз, мы договорим в следующий раз, Славик, а сейчас мне пора, нет, правда, мне пора», Наташа не без труда освободилась от хватки Андрейченко.

Из «Поплавка» она вышла с сильным желанием немедленно увидеться с бывшей Джульеттой, и вовсе не за тем, чтобы выспрашивать о событиях пятнадцатилетней давности, или плакаться о своих бедах. Наташу захватила странная мысль, что та же шаровая молния, что когда-то едва не убила Джульетту, превратив её в Юлию Логинову, несколько лет спустя обожгла и покалечила её саму: «Не исключено, что мы сумеем помочь друг другу».

Тем летом встреча двух женщин не состоялась по банальнейшей причине: Юли не оказалось в городе.

Часть вторая

Изумрудные слёзы

Глава пятнадцатая

Вскоре Наташа уехала в Париж, на очередной курс лечения, а почти сразу по возвращении появился тот мужик в электричке с сакраментальным «кто ты такая есть». Теперь звонок Юле вышел из категории «хорошо бы» и стал насущной необходимостью — Наташе требовалась помощь. Чтобы не нарваться на Германа, она позвонила на редакционный телефон. Юля определённо обрадовалась неожиданному появлению давнишней знакомой. Если бы речь шла о любом другом человеке, реплики в том коротком телефонном разговоре могли бы показаться чересчур сдержанными, даже сухими, но применительно к Юлии они являли собой предел эмоциональной открытости.

— Мне нужен твой совет. Конечно, хорошо бы увидеться, поговорить, но я сейчас нахожусь в Ленинграде, и не скоро сумею к вам выбраться. — В тот раз звонила она, действительно, из Ленинграда, а вот насчёт того, что у неё лучше получилось бы объясниться при личной встрече, Наташа сказала из вежливости. Она понимала, что, как выразились бы в девятнадцатом веке, довериться бумаге ей будет неизмеримо легче, а, будь иначе, ей ничего не стоило махнуть в Загряжск. — Юля, могу я послать письмо и пребывать в уверенности, что кроме тебя его не прочтёт ни одна живая душа? — Она не произнесла имени Юлиного мужа, хотя, прежде всего, имела в виду именно его — меньше всего ей хотелось, чтобы до Серёжи дошла хоть какая-то информация про её не слишком удачную жизнь. Юля, всегда отличавшаяся понятливостью, ответила, что, если Наташа не хочет, чтобы у Германа возникли вопросы — почерк, имя на конверте — пусть напишет на её абонентский ящик.

Наташа мучилась над письмом около двух недель, могла бы и дольше, если бы однажды не сказала себе: «Ладно, пусть останется так, иначе я не закончу его никогда». Вначале она подробно описывала всё, что происходило с ней с того злополучного лета, когда она бросила учёбу в загряжском институте, потом оставила только свои нынешние переживания, а листы с изложением сочинской эпопеи порвала на мелкие клочки — чтобы ничей самый случайный взгляд на них не упал; затем, придя к выводу, что если она не объяснит ситуацию в целом, то новая проблема, обозначенная ею как деперсонализация, будет выглядеть обычной дамской истерикой. Наташа вновь принялась за тягостный рассказ о том, что с ней произошло в Сочи, не вдаваясь на этот раз в эмоциональный ряд, лишь сухо перечисляя факты.

Едва опустив письмо, она начала сомневаться, не зря ли обратилась с пространной исповедью к бывшей даже не подруге, скорее, знакомой. Их пути разошлись больше десяти лет назад, и разошлись кардинально, и глупо надеяться, что Астаховой есть до неё дело, накручивала себя Наташа. Вскоре сомнения перешли в горькую ясность: она неудачница по всем фронтам, и не ей ждать понимания от успешной женщины, имеющей всё, чего лишена она сама: Юля жена, мать, состоявшийся в профессии человек. С каждым днём ей становилось всё тягостней, хорошо ещё, что Юлин ответ не заставил себя ждать, не то она могла бы по-настоящему разболеться.

В письме Наташа нашла и тепло, и практическую помощь.

«Всё правильно, — писала Юля, — когда твои физические проблемы остались позади, на первый план вышло до поры тобой не осознаваемое: ты не можешь простить себя, а, стало быть, и принять. Если дед и доктор в один голос уверяют, что перемены в твоей внешности совершенно незначительны, значит, так оно и есть. Да хоть бы они и были заметными, сами по себе они не могли привести к утрате ощущения себя. Одна моя московская коллега, подцепив молодого любовника, перекроила себе лицо в лондонской клинике, и — ничего, никаких проблем с самоидентификацией. Нет, милая моя Наташа, тут другое. Вот ты боишься, что Сергей узнает о твоих бедах — а почему? Его часть вины за всё случившееся уж никак не меньше твоей, а ты взяла на себя всю вину, целиком. При таком раскладе себя простить сложно: твоей вины получилось слишком много. Раздели её с Сергеем. Прости сначала его — другого простить легче, чем саму себя, а с тем, что останется, со временем разберёшься. Во всяком случае, с этим остатком уже будет можно смотреть в зеркало и не бояться обнаружить там чудовище.