Анна Эрде - Дом на улице Гоголя

После того, как выяснилось, что срок для медицинского аборта упущен, тётка привезла меня в какую-то грязную халупу на окраине города ... Я была не в состоянии ни сопротивляться, ни толком осознать, что со мной происходит. Непереносимая боль, потом огромная лужа крови, потом больница, операционный стол. В-общем, закончилось всё плохо. Но могло быть и похуже: эти две гадины долго колебались, везти ли меня, истекающую кровью, в больницу, где я могу их заложить — тогда обеим светила тюрьма — или вывезти за город и бросить там на верную смерть. У горе-акушерки совести оказалось больше. Она строго-настрого проинструктировала меня насчёт того, что я-де сама нашла кого-то для подпольного аборта, кого именно, не скажу, не знаю, адреса не помню, и велела тётке доставить меня в больницу.

Сергей сидел, уткнувшись головой в подобранные колени.

— Бедная моя. Бедная моя. Бедная моя. — Повторял он с мукой.

— Теперь о моём замужестве со шрамом.

— Хватит! Хватит, Наташа. Нужно сделать передышку. Как-нибудь потом.

— Никогда не наступит это «как-нибудь». Или всё расскажу сейчас, или больше не решусь. Ты же сам когда-то пожелал быть моей жилеткой, что ж теперь?

— Я не о себе... Я готов...

— Тогда слушай дальше. Более-менее подлечившись, я приехала к тётке, чем удивила её до крайности. Она не навещала меня в сочинской больнице, не приехала в Краснодар забирать меня домой из краевой больницы, и была уверена, что я догадаюсь: в Сочи мне делать нечего, хочешь не хочешь, а нужно возвращаться к деду. Стоял жаркий сентябрь, курортный сезон заканчиваться не собирался, тётка жила в гараже, а в нашей квартире мельтешило человек пятнадцать отдыхающих. Тётка зашипела про чемодан-вокзал-Загряжск, но мне казалось совершенно невозможным предстать перед дедом в том измочаленном состоянии, в котором я тогда находилась, и решила срочно выработать бойцовские качества. Я потребовала у тётки часть денег за летнюю сдачу квартиры в аренду, и заявила, что немедленно желаю перебраться к себе домой, туда, где я прописана, где родилась и выросла, и что мне не нужна там компания чужих людей. Выступление получилось удачным, мне и сейчас приятно о нём вспоминать, в нём было и про милицию, и про нетрудовые доходы от квартирантов, и про тёткину роль в моём криминальном аборте, закончившимся не лучшим образом. Тётка струхнула, хвост поджала. Денег она, правда, отдала мне немного, и квартирантов не выселила, но пообещала, что вскоре мы переберёмся домой.

Я понимала, что мой бойцовский дух скоро испарится, никогда не была нахрапистой — ты же знаешь. От мысли, что придётся жить в одной квартире с этой гадиной, меня просто тошнило. Но для того, чтобы вернуться к деду, сначала необходимо было отскоблить себя от невидимой стены, по которой меня размазали, для этого требовалось какое-то время, как я предполагала, месяц-два. Море всегда меня лечило, на него у меня была вся надежда.

Тем, кто не рос на море, не понять, насколько оно доброе и сильное. Я не сомневалась, что море возродит меня, заново склеит из осколков. Почти сутки напролёт я проводила на берегу, благо, за нашими гаражами сразу начинался дикий пляж. Я и спальник перетащила на берег, с тёткой старалась встречаться только в тех случаях, когда этого никак нельзя было избежать. А она вдруг поласковела. Для поправки моего драгоценного здоровья фрукты приносила, которые я могла задаром набирать сколько душе угодно в саду родителей моей школьной подруги Сони. Чистое постельное бельё выдавала, которое мне, как ты понимаешь, в спальном мешке было ни к чему, другие столь же ненужные услуги тётка подозрительно любезно предлагала мне каждый день. Дело явно к чему-то шло. И однажды вечером она пришла на берег, где я проводила время за поеданием арбуза и созерцанием моря.

Тётка явилась в самый неподходящий момент — солнце уже опустилось к самому горизонту. Наташа тысячи раз видела морской закат, и каждый раз её охватывало волнение, когда по волнам пробегала золотая солнечная дорога. И в тот сентябрь, как бы тяжело ей ни было весь день, те минуты, когда солнце отправляется спать в море, давали силы жить дальше. Если бы тётка пришла немного раньше, когда Наташина душа ещё не открылась навстречу предстоящему чуду, вряд ли тогда ей удалось сломать племянницу.

— Видала, как Витька на тебя поглядывает? — начала разговор тётка.

— Какой Витька? — спросила Наташа, сосредотачиваясь на том, чего тётка не сумела отнять в этот закатный час — на арбузе, хотя прекрасно понимала о ком идёт речь.

— Что за Витька ещё, — спросил Сергей, со всё большим беспокойством слушая Наташу.

— На лестничной площадке, где мы жили, было только две квартиры — наша, трёхкомнатная, и двушка, где Витька жил сначала с родителями, а потом с женой. Он был старше меня лет на пять, но с нами, малышнёй, часто играл во дворе. — Наташа надолго замолчала.

Вода тихо шлёпалась о камни. Этот звук, всегда согревавший Сергею душу, на этот раз причинял почти физическую боль: всё могло быть иначе, всё должно было сложиться иначе, без дворового командира Витьки и шрамов, к которым неумолимо приближался Наташин рассказ.

— Ладно. Розовое детство и розоватую юность пропустим. Поглядывал Витька-морячок на меня, всегда поглядывал, — решилась продолжить Наташа.

Даже, когда Виктор женился на бойкой хохотушке, которую, как и Наташину тётку, звали Ниной, он продолжал поглядывать на соседскую малолетку. А Наташа ещё совсем девчонкой не видела в нём парня, в которого можно влюбиться, она рано поняла, что Витька простоват, грубоват, плохо образован.

Кажется, никто и никогда не называл его ни Витей, ни Виктором, только Витькой, а его жену — только Нинкой. Через полгода после свадьбы Витькина жена родила дочь. Исключительно по причине этого радостного события Витька перешёл с буксира на корабль, ходивший в дальнее плаванье — детские крики, пелёнки, коляски ничего кроме раздражения у молодого папаши не вызывали. Вернувшись с полными карманами денег из первого плаванья, Витька повелел на всё время, что он пробудет на берегу, отдать дочку тёще. Витька снова ушёл в плаванье, а его жена не кинулась тут же забирать ребёнка домой, а принялась жестоко гулять. По возвращении Витьке, конечно, тут же доложили, каким именно образом морячка ждала моряка. Наташа смутно помнила крики из Витькиного окна и разговоры во дворе про то, что Витька жену учит. Два дня он учил Нинку, а на третий они под ручку, нарядные — во всём модном, заграничном — вышли из подъезда.

Наташа окончила школу, уехала в Загряжск, поступила в институт. А Витька так ничему и не смог научить жену. Во время мужниных морских походов Нинка продолжала гулять, он по возвращении сначала жену бил, потом задаривал заморскими подарками. За полгода до Наташиного приезда в Сочи Витька, вернувшись из рейса, обнаружил в своей квартире одни голые стены. Нинка, прихватив навезённую морячком технику, приобретённое за боны и накупленное у фарцовщиков и обычных спекулянтов добро, не забыв и про ребёнка, сбежала в Новороссийск с осевшим на берегу капитаном дальнего плаванья. Жена потребовала развода, и добрые люди посоветовали Витьке не трепыхаться — у Нинкиного капитана были серьёзные связи.