В. Строгальщиков - Стыд

Куда больше о случившемся Лузгин узнал от майора Сорокина, посетившего его в больнице сразу после первого допроса. Майор был деловит и грозен с персоналом, потребовал в палату телевизор, сунул втихаря под подушку блок американских сигарет. Он и рассказал Лузгину, как рассказывают своему человеку, что террористов было от тридцати пяти до сорока, и все они ушли неясным образом сразу после наступления темноты, оставив одиннадцать смертников со взрывчаткой. Как выяснило следствие, половина из взрывных устройств не была оснащена радиодетонаторами, как, впрочем, и любым другим, — и, по сути дела, являли собою пусть и опасные, но муляжи. Единственный взрыв, по причине которого сгорел вагон и погибли железнодорожники, произошел в результате автоматного огня на поражение, открытого спецназом. Погибшие от пулевых ранений ветераны (один из них — сосед Лузгина по купе Василий Игнатьевич Рябышев) стали жертвами случайных рикошетов. Подвиг, совершенный Лузгиным ради спасения жизней стариков, получил должную оценку и будет представлен общественности по завершении следственных мероприятий. Пока же майор Сорокин посоветовал Лузгину среди гражданских, даже близких, особо рта не раскрывать. Лузгин сказал Сорокину, что следователь уже взял с него на этот счет подписку, и спросил насчет Махита. Майор ответил, что Махит пока не найден, но в показаниях свидетелей и материалах следствия проходит как парламентер-переговорщик наряду с муллой Ислямовым и нашим батюшкой Валерием.

Уже прощаясь, майор Сорокин вполне соседским голосом спросил Лузгина, на самом ли деле его тесть намерен платить выкуп за внучку и заложников на юге. «Понятия не имею, — ответил майору Лузгин. — В такой обстановке черт-те что пообещаешь». Майор ушел, и к Лузгину пропустили жену.

Когда утром поезд добрался до города и все они вышли на перрон, Лузгин поймал себя на мысли, что огромный транспарант «Слава героям-нефтяникам!», висящий над вокзальным порталом, теперь читается немножко по-другому. Перрон был уставлен машинами «скорой помощи», военное и штатское начальство в окружении толпы людей с оружием раздавало указания, тявкал мегафон, бегали санитары с носилками, сошедших с поезда все время куда-то подталкивали и направляли… Созерцая этот деловой хаос, сам собою возникающий всегда, когда все уже кончилось, Лузгин подумал: а где ж вы были, братцы, когда я там один тащил несчастного Мыколу? С ними обращались внешне вежливо, но жестко — так, словно они были в чем-то виноваты и всех их еще надобно было проверить. Собственно, так оно все и получилось. Их разместили по машинам «скорой помощи» и повезли куда-то без объяснений и вообще без разговоров, и Лузгин оказался в больнице речпорта, самом вшивом медицинском заведении в округе, в палате на шесть человек, но через несколько пустых и нервных часов его забрали люди в униформе СНП и перевезли в медсанчасть нефтяников, в отдельную палату, и даже разрешили позвонить. Трубку сняла Тамара и сразу заплакала. Лузгин спросил, как там Иван Степанович. Жена сказала, что в больнице. «Мы все в больнице», — раздраженно рявкнул Лузгин и добавил, что с ним все в порядке. Но оказалось, что не очень: подозрение на пневмонию. К вечеру его заколотило до зубного стука, а ночью пришел жар, тягучий сон с детским кошмаром про шарик на проводе. Ему поставили два больных укола и порекомендовали больше пить. Он засмеялся: «Про больше пить жене скажите…».

Жена сидела у постели, держа его за руку холодной ладонью, — похудевшая, в прическе на скорую руку, с осунувшимся, странно озабоченным лицом. Лузгин не мог истолковать причину этой виноватой озабоченности, пока жена не сказала сама: «Какой ужас, Володя… Ты же рассказывал раньше, а я…». И тогда с беспощадностью негаданно оправданного, в миг из болтуна превратившись в пророка, Лузгин стал распекать ее за все грехи зазнайства и беспечности, совершенные, конечно же, не только и не столько ею, а всеми другими обитателями этой богатой и спесивой территории. Тамара слушала его и улыбалась все более виновато, Лузгин же почти не своим, казенным каким-то голосом продолжал злорадствовать, пока его не окатил внезапно такой неимоверный приступ отвращения к себе, что он на полу-фразе замолчал и отвернул до боли в шее голову к окну, за которым не было ничего, кроме мутно подсвеченной серости неба. Жена все так же гладила его и по-девчоночьи всхлипывала. «С папой совсем плохо, — сказала она глухо и в нос, — но врачи стараются…». Лузгин пробормотал ободряюще, что ничего, старик он крепкий, другому бы в его-то годы, и свободной от капельницы рукой накрыл руку жены и сжал ее несколько раз, будто подкачивал резиновую грушу аппарата для измерения кровяного давления (он все не мог запомнить его правильное медицинское название).

Старик в вагоне держался молодцом, не ныл и не скандалил, понимая бессмысленность этого, терпел и вонь, и тесноту, и занудство Фимы Лыткина, и показную браваду Кузьмича Прохорова, и поначалу бесконечные «фронтовые» поучения и растолковки войны понюхавшего в Казанлыке Лузгина. Но за эти двое с лишним суток куда-то подевались его извечные и прежде неоспоримые в любой компании, в любом вопросе командирская первичность и право решающего слова. Он тихо и незаметно уравнялся с другими стариками, а в деле дележа воды и съестного и вовсе уступил главенство самозванцу Прохорову. Что-то в нем произошло, сместилось, и началось это еще раньше — когда исчезла внучка, а он перед этим кошмаром оказался совершенно бессилен. Сидение взаперти под дулом автомата лишь довершило начатое.

В палату снова пришел следователь, молодой парень с казенной стрижкой, устраивал на прикроватной тумбочке листы бумаги. Покусывая здоровыми зубами колпачок дешевой авторучки, напоминал скороговоркой Лузгину, на чем они вчера остановились, задавал новые вопросы, поглядывая в уже заполненные листы, переспрашивая уточняюще, пока не добивался от свидетеля краткой и недвусмысленной формулировки, после чего замолкал и писал аккуратно, медленно, сразу набело, оттопырив правое плечо, и вслух зачитывал написанное. Лузгин согласно кивал или поддакивал, и они двигались дальше.

Из рассказа про Мыколу — детального, с яркими фактами, психологическими наблюдениями и геополитическими выводами — следователь записал лишь три строки, зато подробно спрашивал о Махите и так же подробно конспектировал все, что Лузгин говорил о нем. Но и здесь с разной долей внимания: эпизод с приездом Дякина, заложниками в Казанлыке и выкупом за внучку был им почти проигнорирован, зато самым подробнейшим образом фиксировался любой даже не факт, а слух или предположение о связях Махита с акционером «Сибнефтепрома» Мамедовым. Возможно ли через этот контакт проникновение в компанию отмытых наркодолларов? Является ли сам вышеозначенный Махит прямым или опосредованным акционером «Нефтепрома»? Не выдвигались ли террористами требования, связанные с экономической политикой или собственностью нефтяной компании? Не звучали ли угрозы проведения терактов на объектах СНП? Заметил ли Лузгин среди захватчиков знакомых ему работников «Сибнефтепрома» или сервисных организаций? По касательной вспомнили даже пропавшую внучку: следователь спросил Лузгина, возможен ли, по его личному мнению, такой способ осуществления выкупа, как передача иным лицам части принадлежащего Ивану Степановичу Плеткину пакета акций компании «Сибнефтепром», и обсуждался ли он, данный способ, лично Лузгиным в разговорах с упомянутым акционером. «Нет, — сказал Лузгин, — не обсуждался».