В. Строгальщиков - Стыд

— Героя сынымай, сабака! — крикнул он, заламывая по-джигитски шапку на бритой голове.

— Сам ты собака, — сказал, не подумав, Лузгин, и тот, второй, шагнул за спину бушлатнику, обхватил его руками и, словно борец, потянул на себя. Дякин сунул руку под локоть Лузгину и быстро потащил к крыльцу за широкую корму «бэтэра», еще пахнувшую по-городскому сладковатым моторным выхлопом.

— Не нарывайся, Вова, — сказал Дякин. — Глупо это.

— Знаю, что глупо, — ответил Лузгин. — А «бэтэр»-то целый. Может, бросили и отошли?

— Куда? — с усталой злостью посмотрел на него Дякин.

Лузгин сунул телекамеру под мышку и полез в карман за сигаретами.

— Не надо, — сказал Дякин. — Уже выходят.

Топоча по дереву крыльца тяжелыми подошвами, из дверей сельсовета уверенно и плотно повалили люди с автоматами, большинство в настоящих папахах, в натовского вида свежей униформе, и среди них Махит — в белой ладной кубанке, но видно было, что уже не главный: вжимая плечи, пропускал других, ища себе место по чину. И в самом центре этого потока Лузгин увидел три круглых непокрытых головы — две стриженных «под ноль» и одну с подобием прически. Сердце екнуло, он сделал шаг вперед, и камера упала. Он наклонился, цепляя пальцами выпуклую гладкую пластмассу, голову стукнуло и повело, а когда он сумел разогнуться и, моргая, разогнал перед глазами пелену, трое уже стояли возле «бэтэра», глядя себе под ноги — в одних хэбэшках, без ремней, с расстегнутыми воротами.

Дякин толкнул его в предплечье:

— Смотри, Махит зовет.

Над кубанкой призывно качалась рука; Лузгин показал в себя пальцем, Махит кивнул. Он стоял уже в первом ряду, и Лузгину пришлось протискиваться, показывая телекамеру в ответ на окрики и хмурые взгляды. У командирских спин толчея была плотнее, но Махит, заметив приближение Лузгина, просунул руку и буквально выдернул его в свободное пространство. Рядом с Махитом стоял невысокий мужчина лет тридцати, в кудрявой черной шапке, с полным широким лицом и властными до безразличия глазами. Махит что-то сказал ему на ухо, и человек взглянул на Лузгина, кивнул ему в знак разрешения, потом, поразмыслив секунду, протянул ладонь с оттопыренным большим пальцем.

— Аллах акбар, — сказал человек в черной шапке.

— Воистину акбар, — сказал Лузгин, пожимая ему руку.

Он вспомнил, как они хихикали с коллегами, готовя к печати ооновский релиз, рекомендовавший русскоязычному населению весьма политкорректный, на взгляд заграничных спецов, и умиротворяющий досыл к типовому мусульманскому посылу. Но только сейчас он на самом себе проверил весь унизительный идиотизм ооновской придумки и трусовато озаботился, услышал ли его старлей Елагин и видел ли, как русский журналист пожимает пятерню бандиту. Он заставил себя посмотреть на Елагина: тот стоял, заложив руки за спину, и выковыривал носком армейского ботинка серую щепку из серой земли. Потехин глядел поверх голов и переминался с ноги на ногу, и только Храмов пристально смотрел на Лузгина, но в его взгляде не было вопроса. На скуле Храмова темнел большой кровоподтек. Ударили прикладом, предположил Лузгин и тихо спросил у Махита, что ему здесь делать с телекамерой. Снимать, сказал Махит.

— Все подряд? — спросил Лузгин.

— Зачем, — сказал Махит, — у вас всего одна кассета, снимайте монтажно, как сюжет о митинге. Лузгин был крайне удивлен, но не стал переспрашивать, откуда Махиту известны такие слова.

В руках у человека в черной шапке появился мегафон, по виду милицейский. Пока человек приглядывался к громкоговорителю, Лузгин полушепотом спросил у Махита, кто же это такой. Махит ответил, и Лузгин непроизвольно ощутил давно забытый вкус профессиональной репортерской удачи: еще ни одному журналисту не удалось заснять, а тем более взять интервью у бригадного генерала Гарибова. Такую пленку, подумал он, Си-эн-эн купила бы за бешеные бабки.

Он вышел чуть вперед, повернулся лицом к генералу и начал снимать. Панорама места действия уже была на пленке, поэтому он снял в стык средний план генерала и его окружения, потом крупно — лицо Гарибова, чуть сбоку, чтобы мегафон не заслонял губ говорившего; как перебивка — три фигуры на фоне бронетранспортера, общий план внимающей толпы боевиков, затем крупнее — только лица, нужна была реакция слушателей: насупленные брови пожилого, восторг и обожание в глазах вооруженного мальчишки, суровое достоинство солдата на лицах людей средних лет… Лузгин почти не слушал, о чем по-русски говорил Гарибов, при монтажном видеосюжете речь была не важна, и еще он надеялся, что после митинга запишет с генералом эксклюзивный синхрон, так что пленочку бы надо экономить. Он заснял три коротких портретных плана солдат, стоящих возле «бэтэра», и снова только Храмов посмотрел ему в глаза сквозь объектив. Нужен был еще хороший завершающий кадр, лучше бы откуда-нибудь сверху, и он почти бегом приблизился к бронетранспортеру и вскарабкался на него, зажав в зубах ремешок телекамеры. Утвердившись на башне, Лузгин общим планом слева направо спанорамировал митинг, зафиксировал кадр на группе командиров у крыльца, сосчитал про себя до пяти и тронул рычажок трансфокатора, плавно приподнимая камеру — так, чтобы в конце наплыва во весь экран показать шевелящийся флаг со скрещенными саблями. Снято, сказал себе Лузгин и лихо спрыгнул с бронетранспортера. Он приземлился рядом со старлеем и чуть не рухнул мордой вниз — забыл, дурачина, что не тридцать и даже не сорок, ноги слабеют, а брюхо растет, но Елагин успел прихватить его за плечо пуховика. Лузгин машинально пробормотал: «Спасибо» и направился к Махиту, кивком головы обозначив, что уже закончил.

— Снимайте дальше, — тихо приказал ему Махит.

— Да снято все, — ответил Лузгин. — Нормальный сюжет получился.

— Я сказал: снимайте!

— А интервью?

— Снимай!

— Как скажете, — Лузгин пожал плечами.

Он опять вскинул камеру к лицу и стал делать вид, что снимает. На профессиональном жаргоне операторов это называлось «крутить американку». Давным-давно, еще в эпоху больших кинопленочных камер, таким приемом пользовались при съемках второстепенных сюжетов, когда требовались пять коротких планов и не больше, кинопленка была на вес золота, но не хотелось обижать «объект», для которого визит телегруппы был ярчайшим событием всей жизни, а потому набивший руку оператор, отсняв необходимое, подолгу танцевал вокруг «объекта», тарахтя пустой кассетой кинокамеры, пока тот не натешится общим вниманием и не выдавит на-гора кодовую фразу: «Прошу к столу». Вот и сейчас Лузгин водил камерой в разные стороны, в основном разглядывая лица, как в бинокль. Он нашел того молодого, что обозвал его собакой — щербатое неумное лицо и гнилые зубы вкривь и вкось; Лузгин не удержался и нажал кнопку пуска, запечатлев на пленке это непривлекательное зрелище — такая вот репортерская месть. Потом он развернулся и стал рассматривать Гарибова.