В. Строгальщиков - Стыд

— Нормально все, Василич, — сказал Саша. — Мы сейчас тебе такую автоматину дадим!

— А мне? — спросил Храмов.

Внутри было темно, по-заводскому пахло маслом и железом. В дальнем углу горела слабо электрическая лампа, и Лузгин увидел там огромный грузовик; в кузове, накрытое брезентом, стояло что-то широкое и наклонное, и Лузгин как-то сразу догадался, что это был совсем не грузовик, а установка «град», и почувствовал легкий испуг, как если бы в чужом дворе он вдруг наткнулся на собаку. Ни хрена себе, подумал Лузгин, вот тебе и партизаны, может быть, у них еще и танки есть?

— Витюнчик! — крикнул Саша. — Ты где? Я тут кадров привел.

У дальней стены стояли ящики и бочки, и оттуда к свету вышел мужичок в телогрейке, старой замасленной шапке и сапогах. Прямо слесарь какой-то, подумал Лузгин. Давным-давно он снимал на заводе репортаж о субботнике и попросил зачислить себя в бригаду, хотя бы на подхват, и к нему прикрепили наставника, точь-в-точь такого мужичка — угрюмого, с ехидством, доверившего репортеру жестяной совок и щетку-сметку. В конце субботника Лузгину за ударнейший труд подарили железную подставку к телевизору. Лузгин хотел было порадовать семью, но оператор с режиссером были против, и на углу у гастронома они продали блестящую железку за двадцать семь рублей; которые и пропили тем же вечером во славу Ильича на квартире обезмужевшей помрежки.

— Давай, давай, Витюнчик! — весело прикрикнул Саша. — Упакуй товарищей.

Мужичок подошел к грязному щербатому столу под лампой, сел на табуретку и достал из ящика стола толстую тетрадь под стать бухгалтерской.

— Фамилии, — посторонним голосом выговорил мужичок.

— Рядовой Храмов, — сказал Храмов и по-строевому сделал шаг вперед.

— Э-э… Лузгин, — сказал Лузгин.

— Второго не записывай, — вмешался Саша. — Я тут сам подберу, ага?

— Новые не трогай, — буркнул мужичок.

— А на хрен нам новые! — воскликнул Саша и подмигнул Лузгину. — Из новых пусть дурак стреляет. Иди за мной, Василич.

За стеной ящиков открылся сумрачный проход, в конце которого на деревянной раме у стены стояли вертикально автоматы Калашникова с накинутыми на рукоятки ремнями; журналисту Лузгину доводилось бывать в казармах, и он видел, как устроены ружпарки. Саша пошарил рукой у стены, щелкнул там, и загорелась лампочка над рамой. Ишь ты, как дома, хозяйничает, отметил про себя Лузгин и подошел к ружейной пирамиде. Саша выхватил из стойки автомат, сбросил ремень с рукоятки, повертел оружие в руках и положил его на высокую деревянную лавку.

— Пять сорок пять? — спросил Лузгин.

— Обижаешь! — сказал Саша. — Семь шестьдесят два! Слона убьет и рельсу прошибет. «Акээм», Василич, лучше не придумаешь. Щас мы его осмотрим быстренько.

Водитель Саша надавил большим пальцем куда-то в затыльник над ложем, и кожух автомата отскочил, обнажив длинную белую штангу с пружиной, которая тоже чуть ли не сама собой вылетела наружу и легла рядом с кожухом параллельно раздеваемому на лузгинских глазах автомату. Саша двигал руками неестественно быстро, словно фокус показывал, и Лузгин поначалу решил, что это фокус для него, простого штатского, и лишь потом увидел, что Сашей движет многолетняя привычка и по-другому разбирать оружие он просто не умеет.

Нацелив автомат на лампочку, Саша посмотрел в ствол, хмыкнул довольно и взял в руки ту самую длинную белую штангу. На конце ее было утолщение наподобие поршня, и Саша долго разглядывал его, склонившись под лампу и щуря глаза. Потом он потянул пружину, словно физкультурник эспандер, только коротко, снова хмыкнул и принялся собирать автомат все теми же отрывистыми движениями. Приладив кожух, стукнул по нему ребром ладони, и кожух встал на место со щелчком. Саша взвесил автомат в руке, затем резким махом послал его вверх-вниз, и внутри автомата что-то уверенно лязгнуло.

— Пружина слабовата, — сказал Саша. — Ты с ним поосторожнее, Василич. Уронишь, а затвор сам собой передернется, понял? А вообще «калаш» в порядке. На, держи.

Не в первый раз Лузгин держал в руках настоящее армейское оружие и, помнится, даже стрелял на полигоне инженерного училища. Он тогда удивлялся, как это громко, и бьет по плечу, и какая мушка толстая, почти всю мишень закрывает. Но то, что протянул ему водитель Саша — на ладонях, как саблю в старых фильмах, — отныне принадлежало одному ему. Лузгин вдруг вспомнил свой первый в жизни взрослый велосипед: он тоже был тяжелый и красивый и тоже его — и ничей больше. Лузгин глядел на автомат и чувствовал, какой он ладный, умный, как все в нем пригнано и нет ничего лишнего.

— Держишь-то наоборот, — сказал водитель Саша. — Ты руки-то перехвати, Василич. Вот так, ладненько… Смотришься, Василич, как молодой боец!

— А где патроны? — спросил смутившийся Лузгин.

Из-за его плеча к ружейной пирамиде скользнул Храмов, достал из стойки автомат, подождав немного, пока водитель Саша отойдет, положил оружие на лавку и задвигал руками так же точно и коротко.

— Хорошая вещь «акээм»? — проговорил Лузгин, забрасывая свой автомат на плечо, как красногвардеец винтовку. Автомат стукнул его по лопатке и тут же соскользнул, повиснув на локтевом сгибе правой руки.

— Кому как, — сказал Храмов. — Мне без разницы.

— Ты что, обиделся? — Лузгин повесил автомат на плечо уже без глупой лихости и придержал приклад ладонью.

— Да ну их!.. — негромко выругался Храмов. — Корчат из себя… Как будто они одни воюют. Посмотрел бы я на них…

— Еще насмотришься, салага, — сказал водитель Саша за спиной у Лузгина. — Иди сюда, Василич.

Саша стоял у открытого деревянного ящика и набивал патронами обшарпанный железный магазин. Он брал патроны из распечатанной картонной коробочки и ловко вдавливал их в прорезь магазина, разводя большим пальцем то вправо, то влево. Лузгин протянул руку и взял один патрон в ладонь. Он был немножко масленый, с кольцевой бороздкой в тыльной части и пулей словно маленький снаряд. Такая вот штучка, подумал Лузгин, катая патрон на ладони, и нет человека. Лузгин почувствовал, что стало холодно на шее и в затылке, и вспомнил, как было там, в траншее, и как потом он не мог никому объяснить, что даже и думать не думал, взведен ли затвор пистолета и есть ли патрон в стволе, и что бы могло случиться, окажись с пистолетом иначе. Господи, как же там Дякин, подумал Лузгин и поежился. Он знал, что был виноват перед Славкой, и это тяготило душу, только это. К щербатому, которого он застрелил, Лузгин как-то странно вообще ничего не испытывал — даже злости, не то что вины. Как будто все произошло не с Лузгиным — с каким-то другим, чужим, незнакомым ему человеком.

Бог ты мой, как же это далеко, как долго они идут, думал Лузгин, шлепая сапогами по лесной тропе. Прошлым вечером, когда их задержали и тоже долго вели по лесу, он был так счастлив, что спасся, что вышел к своим, топал в темноте, как лыжник на втором дыхании: Лузгин в детстве «бегал за город» и знал, что это такое. И сегодня, пока шли по дороге колонной по три — Храмов слева, Саша справа, — Лузгин все время спрашивал, Саша отвечал, а впереди, насколько хватало взгляда, шевелились головы и спины. Лузгин шагал в ногу со всеми, и шаг был ему по ноге, по размаху, и мысли были заняты одним: как будет там, в деревне. Но потом, когда свернули в лес и перестроились цепочкой, спрашивать в затылок Саше стало неудобно, и на два Сашиных пружинистых шага приходилось три лузгинских торопливых, а сзади Храмов чуть не наступал на пятки, и автомат оттягивал плечо и норовил свалиться. Лузгин шел, скособочившись влево, и думал лишь о том, скоро ли они наконец остановятся.