В. Строгальщиков - Стыд

— Слышь, Валентин, тебя не били за то, что я сбежал?

Ломакин помотал головой, глотнул с трудом, прокашлялся и сказал, что он и знать не знал об этом, впервые слышит, думал: увели и увели, зачем-то надо, может, вовсе отпустили. «Ну да, конечно, отпустили», — с усмешкой сказал Лузгин и стал рассказывать, что происходило на площади у сельсовета, потом на блокпосту, потом в отряде и сегодня здесь, в деревне, на окраине и возле погреба. Ломакин жевал, кивал головой, хмыкал и поминутно выглядывал во двор сквозь разбитое кухонное окно. Лузгину казалось, что его рассказы абсолютно не нужны и не интересны Ломакину; он замолчал и полез в карман за сигаретами, которых не было. Ломакин бросил ложку в белую лужу, завернул оставшиеся полбуханки в полотенце и сунул за пазуху, под телогрейку.

— Я тебе вот что скажу. — Ломакин рванул на себя оконную занавеску, сдернул тряпки и перепоясался веревкой — так, чтобы хлеб не упал. — Мы их всех убьем. Мы всех убьем, ты понял?

— Да, — сказал растерянно Лузгин.

— Курево есть?

— Потерял, — вздохнул Лузгин. — Там, на дороге…

— Найдем, — пообещал Ломакин. И уже в дверях, пропуская Лузгина вперед, произнес негромко прямо в ухо: — Спасибо тебе, я запомню.

Лузгин хотел ответить, но язык у него словно онемел, хотя он и ждал, когда же Ломакин ему это скажет, и прокручивал в уме фразу за фразой различных степеней небрежной мужественности.

Убитого тем временем уже убрали от крыльца и положили под стену сарая, накрыв чужой курткой. Все скученно стояли рядом, и только Храмов был как бы в особицу и смотрел в сторону дома.

— Сейчас уходим, — сообщил он Лузгину.

— Момент, — сказал Ломакин. — Эй, командир, мне переобуться надо. Есть во что? — Лузгин глянул ему под ноги и только сейчас заметил, что на Ломакине пижонистые, тонкой кожи, туфли, пятнисто-рыжие от насохшей грязи, но и сквозь эту грязь красивые и дорогие. Был в них, когда сунули нож и схватили, подумал Лузгин. И как у мужика в погребе ноги не отмерзли?..

— Сам подбери, — сказал водитель Саша. — Тут много обуви валяется.

Ломакин буркнул:

— Я не мародер.

— Ну и ходи как есть. Мы тоже, блин, не мародеры.

Ломакин, матерясь, шагнул с крыльца и направился туда, где в сгустившихся сумерках светилась полосатая рубашка, повозился там, вздыхая и сопя, и вернулся в кроссовках к сараю. Перед ним расступились; Ломакин поднял куртку с убитого, встряхнул ее и осмотрел, бросил рядом на землю и стал распоясываться.

— Тогда уж и шапку возьми, не стесняйся, — сказал водитель Саша.

— А вот возьму, и возьму, — сказал Ломакин.

Двора через три кто-то пальнул одиночным, Лузгин вздрогнул и спрыгнул с крыльца; еще раз, сдвоенно, татакнул автомат, потом раздался женский вопль и тут же смолк, как будто его выключили.

— По одному за мной, — скомандовал водитель Саша.

— Пять шагов дистанции, Храмов замыкающий.

Первым за Сашей, перевесив автомат в положение «на грудь», к воротам шагнул преобразившийся Ломакин — в кроссовках, темной куртке и вязаной шапке, чуть сгорбленный, как лыжник на ходу.

Уже совсем стемнело, но в деревне не светилось ни одно окно. Лузгин шел с автоматом без патронов на плече, и его желтые сапоги в темноте казались серыми, зато искусственного меха отвороты сверкали белым фосфором; демаскируют, надо обрезать, по-хозяйски прикинул Лузгин. Голове было холодно, но он боялся надеть капюшон, который лишил бы его обзора. Ему казалось, что за домами и заборами беззвучно и невидимо таится нечто страшное, враждебное, фиксируя белые махи лузгинских сапог и хруст его шагов. И оттого, что никто и нигде не стрелял, Лузгину было только страшнее: звук стрельбы обозначил бы точное место врагов, а вот так, в тишине, враги могли быть повсюду. И кто сказал, что если тишина, то, значит, наши победили? А если все наоборот, если вдруг никого не осталось, и там, впереди, куда они идут вслед за бесшабашным Сашей, их ждет в темноте Гарибов, а у него, Лузгина, ни патрона в стволе, так и возьмут на арапа, а что ни патрона — ерунда, все равно не поверят, если понюхают ствол, и наплевать им будет на ооновскую ксиву… А вот Ломакин им не дастся, это точно; не знаю как, но второй раз не дастся живым ни за что. И Саша не дастся. И Храмов. И только ты, дурак последний, идешь тут и думаешь всякую гадость…

Впереди, куда они направлялись, внезапно вспыхнул свет — четыре квадратных окна и крыльцо, палисадник по сторонам, и флаг над зданием, который он снимал на видео со спины захваченного «броника». У здания стояли люди, кто-то двигался в ярких окнах. Водитель Саша, растолкав толпу, прошел к крыльцу, снял с плеча винтовку, прицелился и с первого выстрела свалил флаг на обратную сторону крыши. Эх, жаль, что туда, подумал Лузгин, не достать, вот же черт, отличный трофей пропадает.

Соломатин сидел за тем самым щербатым конторским столом, курил и стряхивал пепел себе под ноги. Лузгин вздрогнул и даже мотнул головой, прогоняя видение, и тут же окончательно смешался: на стуле напротив, бесцеремонно, нога на ногу, восседал нетронутый Махит и недовольным голосом что-то выговаривал командиру партизан.

— Так держать надо было, держать! — сердито прикрикнул на него Соломатин.

— А скажи, уважаемый, как? — Махит взглянул на Лузгина и коротко кивнул. — Как я могу их держать, если ты их не можешь? Я отнюдь не всесилен, ты знаешь.

— Надоел ты мне, — сказал Соломатин. — Сейчас возьму и расстреляю к хренам собачьим. Или Воропаеву отдам, ты тогда десять раз пожалеешь, что я тебя не расстрелял.

— Ты меня не пугай, уважаемый. — Махит еще раз посмотрел на Лузгина так, чтобы Соломатин понял: посторонний в разговоре ни к чему. — Я не виноват, и ты не виноват, мы оба это знаем. Гарибов — не мой человек, он сумасшедший. Ты лучше отпусти заложников. Зачем вообще их брал, начальник? Был договор, ты его нарушаешь.

— А ты? — заорал Соломатин. — А ты не нарушаешь? Зачем Гарибова пустил?

— А как я его могу не пустить? — в тон Соломатину крикнул Махит. — Ты хочешь, чтобы он деревню вырезал?

— Еще раз пустишь — я сам вырежу.

— Слова, слова, начальник…

— Дякин жив? — спросил Лузгин, воспользовавшись паузой.

— Не знаю, — ответил Махит.

— Что значит «не знаю»?

— Выйдите отсюда, — приказал Лузгину Соломатин и даже головы к нему не повернул.

Лузгин почувствовал, как кровь прихлынула к лицу, шагнул назад и чуть не рухнул, зацепив сапогами порог. На крыльце он пошарил в карманах, ничего не нашел и вконец разозлился, снял с плеча автомат, прислонил его к ограде палисадника. Над крыльцом горела голая лампа, безжалостно высвечивая Лузгина, и он бочком протиснулся между людьми, вышел на край светового полукруга, но дальше идти не решился, хотя и знал, какой улицей двигаться к Дякиным, и даже видел в дальней темноте, или так ему казалось, горбатый силуэт большого дякинского дома. Ну что за жизнь такая, думал он, бесцельно озираясь. Везде полу-обман, полу-торговля, ничего определенного, ясного, лишь бы выкрутиться, лишь бы выжить любой ценой, и когда же ты, стареющий дурак, перестанешь верить первому встречному и поперечному, когда ты повзрослеешь, черт возьми, и научишься разбираться в людях; да никогда, ответил он себе, потому что весь твой напускной цинизм и ерничество всего лишь способ, и не самый лучший, приглушить в душе тоску по вере хоть во что-нибудь.