В. Строгальщиков - Стыд

Он вышел на крыльцо за Дякиным и там, хлебнув морозной свежести, задрал голову и потянулся. Большие звезды горели ровно, без мерцаний, но почему-то не было луны.

— Сюда посмотри, — сказал Дякин.

Лузгин опустил голову и прямо под ногами, у крыльца, увидел лежащего Сашу. И так он лежал, и так рядом с ним стоял Дякин, что все и сразу стало ясно.

— И тогда он говорит: «Не будем хату пачкать».

— Вот болван, — в сердцах сказал Ломакин.

— Не мешайте, пожалуйста. — Пальцы левой руки Соломатина выстукивали дробь на столешнице. Лузгин снова сидел в комнате сельсовета. Дякин стоял у стены возле двери, а Ломакин сгорбился на корточках в углу за спиной Лузгина, хотя рядом был свободный стул. — Скажите, этот… — Соломатин никак не называл исчезнувшего Николая, — пытался оправдаться, оказать сопротивление?

Нет, сказал Лузгин, ничего он не пытался. Нет, никто не обыскивал его на предмет наличия ножа. Нет, он не отрицал свою причастность к бандформированиям. Нет, в разговоре он не проявлял агрессивности и не провоцировал Сашу на конфликт. Да, он допускал нелестные высказывания в адрес русского народа, но такие же высказывания он допускал по адресу народа украинского. Да, конечно же, по мнению Лузгина, причиной выхода ситуации из-под контроля (какого контроля, ты, болван!) явилось упоминание Николаем в разговоре чеченского села Бамут, в боях за который они оба с Александром принимали непосредственное участие — естественно, с разных сторон. Да, по словам Николая, он остался в селе Казанлык с целью дальнейшего возвращения на родину. Нет, он ничего не говорил о своих идеологических и прочих расхождениях с моджахедами. Если товарища Соломатина интересует взгляд Лузгина на личность пропавшего Николая и его побудительные мотивы, то можно с большой долей вероятности (ну вот же понесло, едва почувствовал себя хоть в чем-то умным и полезным!) определить его как весьма распространенный тип так называемого солдата удачи периода локальных войн, для которых непосредственное участие в военных действиях является, по сути, единственно возможной формой проявления и утверждения себя как личности, в то время как иные варианты социального бытия представляются данному типу либо недоступными, либо утратившими свою самоценность в связи с процессом последовательного разочарования…

— Хватит, достаточно. — Соломатин положил ручку на стол; из того, что ему так связно, в удобных протокольных формулах старался объяснить Лузгин, угрюмый Соломатин не записал ни слова, и вообще было неясно, зачем ему и ручка, и бумага. И уж совсем неясно было Лузгину, куда и почему ушли Махит и Воропаев, едва лишь они со Славкой явились в сельсовет и сообщили о случившемся.

— Теперь вы. — Соломатин кивнул Дякину.

— Так я ж там не был, — сказал Славка.

— Почему этот человек оказался у вас в доме. — В голосе Соломатина начисто отсутствовал вопрос; с такой же интонацией лузгинская учительница русского объявляла темы сочинений: искания передовой интеллигенции. Или терзания? Между тем, Дякин совсем не протокольными, домашними какими-то словами рассказывал Соломатину, что Николая ему в дом привел Махит и распорядился при случае отправить в Омск или Тюмень. Соломатин спросил, встречал Дякин Николая раньше. Нет, ответил Славка, не встречал. Тогда почему же он пустил в дом незнакомого человека?

— Послушай, ты, Солома, — сказал Дякин, — ты че, ты сам не знаешь почему?

— Не дави на него, командир, — подал голос из угла Ломакин. — Здесь меньше спрашиваешь — дольше проживешь. Ведь не абрека ему в хату привели, а вроде как своего.

— Я тоже никогда бы не подумал, — сказал Лузгин. — Вполне симпатичный мужик, так мне показалось…

— Хорошо, — подытожил Соломатин. — Распишитесь вот здесь, я потом… дооформлю.

Лузгину было странно и боязно ставить свою подпись на чистом листе — мало ли чего там «дооформит» Соломатин и мало ли куда эта бумага попадет, — но Дякин молча подошел к столу, расписался и подал ручку Лузгину. Когда Лузгин царапал подпись, пальцы Соломатина на время прекратили свою дробь.

— Пойдем, Володя, — сказал Дякин.

— Я с вами. — Ломакин распрямился, и Лузгин услышал хруст коленей: такая в комнате стояла тишина.

— Ну, ты понял, — глядя в бумагу, сказал Соломатин неясно кому.

— Холодает, блин, — лениво ругнулся Ломакин, когда они вышли на крыльцо и, не сговариваясь, закурили под лампочкой. Ломакин поддернул плечом ремень автомата, Лузгин непроизвольно повторил его движение, и вдруг внутри оборвалось: потерял, оставил во дворе! — Но тут же с облегчением вздохнул и подумал, как быстро он привык к тяжести оружия на плече. Сам же решил, что больше — никогда, и вот уже испытывает беспокойство, как будто не вполне одет или вышел под ливень без зонтика.

За пределами растушеванного по краям светового полукруга он ровным счетом ничего не видел, и оттуда по ним могли выстрелить и попасть наверняка, но почему-то Лузгин верил, что никто по ним стрелять не станет и что вообще стрельба в деревне кончилась. Он затянулся и услышал низкий звук мотора — с завыванием, повышающим тон, будто кто-то устало стонал в темноте, подползая к ним ближе и ближе; и вот взревело и рыкнуло рядом, в полукружье света въехал «бэтэр» со знакомым номером и с пуканьем заглох, качнувшись мощным корпусом. А следом вкатился и замер возле «бэтэра» большой крытый грузовик. Лузгин узнал и его: это был грузовик моджахедов Гарибова, один из тех, что он видел возле дома Дякина позапрошлым вечером.

Люк откинулся, оттуда вылез лейтенант Воропаев, охлопал ладони и вытер их о штаны. Из кабины грузовика с пассажирского места спрыгнул на землю Храмов с толстоствольной Сашиной винтовкой, одернул на себе дякинскую куртку и сделал несколько быстрых шагов в сторону Коли-младшого.

— Ну что? — спросил его, не глядя, Воропаев.

— Все сделано, тащ тенант.

— Секи тут, Храмов, — приказал небрежно Воропаев и направился к крыльцу. Лузгин и Дякин расступились в стороны, Коля-младшой миновал их, как минуют приворотные столбы, и загремел ботинками в пустом коридоре сельсовета.

— Пошли отсюда, — сказал Дякин.

— Жрать охота, — по-своему согласился Ломакин. — Давай веди, начальник.

— А где твоя буханка, беззлобно подумал Лузгин, обронил или доел окончательно? Он махнул Храмову рукой и поинтересовался, как дела. Храмов улыбнулся и сказал «спасибо». Хороший он все-таки парень, решил Лузгин. В большой комнате у Дякиных старики уже прибрали со стола, но Славка тут же принялся таскать назад из кухни, и Ломакин схватил бутылку и быстро налил, пристукивая горлышком по ободкам стаканов. Лузгин был почему-то рад, что Валентин освободил его от этой процедуры. Вот только сел Ломакин там, где раньше был водитель Саша, а Дякин занял место Николая. И ведь пошло-поехало по той же предательской схеме: Ломакин спрашивал, а Славка отвечал, и напряжение нарастало, пока Лузгин не послал их самым коротким русским адресом и пригрозил: еще полслова — и он все бросит и уйдет. Бросать было нечего и некуда было идти, но — подействовало, Ломакин без натуги извинился и сказал, что он сто лет не пил спиртного: берет, зараза, даже уши заложило! Это давление скачет, пояснил Славка Дякин. Тема Лузгину была знакома, и он заявил врачебным голосом, что ему известны два способа, как с этим справиться: больше не пить или выпить побольше. Понятное дело, какой вариант победил.