В. Строгальщиков - Стыд

— Все, по машинам, — сказал старлей.

Вторая «пешка», куда погрузили раненых, газанула и, разгоняясь, понеслась вперед, часть экипажа теперь сидела сверху на броне, и Лузгин, демонстрируя некую опытность, почерпнутую в телерепортажах, спросил, а не безопаснее ли будет всех солдат посадить на броню, меньше будет потерь от подрыва. Старший лейтенант отмолчался, ему ответил Коля Воропаев: дескать, на трассе серьезных засад не бывает, а вот псих со снайперкой или ручным пулеметом возможен, так что лучше пока за броней; и вообще, сколько ходили, у них на трассе до Ишима еще ни разу ни одной машины не пожгли, сегодня первая.

Ехали молча, впереди вместо «пешки» шел теперь колесный «броник». Коля-младшой привалился головой к брезентовой обтяжке «козлика» и вроде задремал; круглый затылок старлея покачивался в такт езде; водитель Саша, гнусавя через нос неясную мелодию, держал дистанцию, изредка принимая чуть влево, чтобы выглянуть вперед и снова спрятаться за широкой кормой равномерно идущего «броника». Вот что значит привычка, подумал Лузгин. Будь он, Лузгин, полнейшим штатским дураком, он расценил бы поведение своих спутников как глупость и беспечность: старлей во время боя бежит, забыв про автомат — растерялся пацан, вот и выскочил голым, — на самом же деле все он, старлей, прекрасно понял и сразу оценил и знал, просто знал наперед, что автомат ему не понадобится, в этом районе серьезных засад не бывает, как говорил Воропаев… Врешь ты все, сказал себе Лузгин, это теперь ты такой умный и понятливый, а вот когда колонну обстреляли, ты был полнейшим штатским дураком.

Тюмень во время бунта брали с трех сторон. Лузгин тогда проснулся после пьянки у друзей на улице Мельникайте, в большом доме над рестораном «Эльдорадо», было пять часов утра, и они услышали вдруг страшную стрельбу и побежали, толкаясь, на балкон. Внизу на улице стояла колонна выкрашенных в белое военных машин, хвост колонны терялся вдали, у моста через городскую реку Туру, башни первых машин были повернуты влево, а пулеметы и пушки этих башен длинно стреляли по верхним этажам второй горбольницы, где лопались стекла и летели куски и брызги бетонных стен. Когда стрельба кончилась, из люка первой машины показались голова и плечи человека в голубой каске, человек в бинокль рассматривал последствия обстрела, и Лузгин закричал ему с низкого балкона: «Что же вы делаете, сволочи, ведь это же больница!». И человек в каске повернулся на крик и сам крикнул в ответ по-русски, обиженным голосом: «А зачем они оттуда стреляли, если это больница?». Утро было свежее и чистое, и голоса легко летали в упругом звонком воздухе. Пронеслась брошенная откуда-то с верхних этажей темная бутылка и гулко взорвалась на белой броне; человека в каске словно за ноги дернули, и башня стала поворачиваться. Лузгин заорал: «Линяем отсюда!» — а один из компании, побывавший в Чечне оператор, упал на пол и быстро пополз в коридор под прикрытие стен. Над ним потом смеялись и передразнивали целые сутки; движение в городе было запрещено, но у них, как говорится, с собой было, и они пили водку и бегали к соседям смотреть, как над центром города закладывают виражи костлявые чужие вертолеты и как там, в центре, что-то взрывается и дымно горит (выяснилось впоследствии — здание областного УВД, куда повстанцы сбегались из разных мест в надежде на подвалы, якобы забитые оружием).

На крыше второй горбольницы никого не нашли, только стреляные гильзы от «Калашникова», их показали в новостях по телевизору как оправдание обстрела. В больнице погибли тогда шестнадцать человек: медсестры, два врача, больные и сантехник, чинивший краны в ординаторской. Когда три дня спустя сумасшедший старик, заранее облившийся бензином в подворотне, поджег себя и побежал к эсфоровской машине — не добежал, конечно, пристрелили, — все в городе шептались: это за больницу. Сколько человек погибло в разбомбленном и подожженном здании УВД, не сообщалось. Говорили: не меньше двухсот. Снайперы-одиночки потом еще пощелкали эсфоровцев, как месяцами ранее другие снайперы стреляли по трибунам бесконечных митингов движения «Русская Россия». Толпы шли в микрорайоны зачищать дома по спискам подъездных комитетов, но крови не было большой, пока на митингах не стали гибнуть люди под выстрелами с верхних этажей, и тогда вот уже били насмерть, выламывали двери и выбрасывали из окон, с балконов; на улицах появились дружинники с оружием и красными повязками на левом рукаве, добровольцы уезжали на юго-восток в грузовиках и автобусах, замелькали конные казаки… Армия еще держалась в стороне, да и не было в городе настоящей армии, пока не отступил из-под Кургана размочаленный душманами мотострелковый полк и не встал на переформирование лагерем на учебном полигоне возле Андреевского озера. На митингах кричали, что «духи» рвут железную дорогу, берут заложников на выкуп и жгут деревню за деревней. Однажды «духи» под балдой или от скуки пустили под откос пассажирский поезд вместо товарного. Пассажирские с тех пор по трассе не ходили, только товарные с бронеусилением, а на Севере ударными темпами строилась обходная дорога от Ивделя к Приобью и далее на Томск, большой дугою огибая буферную зону.

— Вы обедали? — спросил, полуобернувшись, старлей Елагин.

— Перекусил, — тактично ответил Лузгин.

— В Новой Заимке есть лагерь, поедим горячего, — не открывая глаз, пояснил Воропаев.

— А, собственно, почему, — вернулся к своему обычному въедливому тону Лузгин, — почему не держат гарнизон в самом Ишиме? Меняли бы людей на блокпостах оттуда. Зачем гонять туда-сюда полтыщи километров?

Воропаев только хмыкнул, а Елагин вздохнул и сказал, что так и было раньше, стояла в Ишиме отдельная усиленная рота, но люди из нее открыто уходили к партизанам, командир роты панически требовал пополнения и в конце концов попал под трибунал, откуда вышел рядовым и тут же канул в лес. Остатки личного состава роты перебросили в областной центр, и с тех пор солдат по блокпостам развозили из Тюмени.

— Так с блокпоста ведь тоже можно… — предположил Лузгин.

— С блокпостов не уходят, — сказал Воропаев. — Там если ушел, то соседа подставил.

— Да, кстати, — не унимался Лузгин, — все хочу спросить: откуда сведения, что солдаты бегут к партизанам? Может, просто дезертируют?

— Есть и такие, — спокойно согласился Воропаев.

— Таких очень мало, — сказал старший лейтенант. — Очень мало.

— Откуда знаете-то?

— Да знаем, знаем, — усмехнулся Коля-младшой.

— Нам ли не знать, а, командир? — Водитель Саша оскалился из-под усов, повернувшись всем корпусом вправо.

— За дорогой следите, ефрейтор. — Дальше ехали молча. Воропаев совсем задремал, Лузгину хотелось курить, но другие не курили, и он подумал: они что, совсем в машине не курят, только снаружи, в случае обстрела? Он закрыл глаза и тоже на воропаевскнй манер прислонил голову к обшивке, но «козлик» скакал и шатался, брезент пружинил, голова тряслась, тут нужны были привычка или мертвое желание заснуть, а Лузгин не имел ни того ни другого, и вообще, с закрытыми глазами ехать было жутковато, как будто бы не двигались, а дергались на месте — для удобства лесного стрелка.