Вэй Хой - Замужем за Буддой

И вот теперь я поселилась в Нью-Йорке.

Я много размышляла о взрывах, кровопролитии и гибели людей на Ближнем Востоке. Я видела в нью-йоркском небе тысячи и тысячи душ, безвинно загубленных одиннадцатого сентября. В Китае моя книга все еще была под запретом… Японская экономика по-прежнему находилась в кризисе… Мне отчаянно хотелось получить хотя бы краткую передышку, небольшой отдых, чтобы, как писал Дилан Томас, «предаться живительной силе, питающей растение от корней до цветка». Хотелось распахнуть душу и сознание, подчинившись магической силе лунного света, приливов и отливов, тайным чарам, тысячелетней мудрости и человеку, который знал меня наизусть, привлекал и любил меня.

Настал день, когда Мудзу взял меня с собой в Гарлем, в знаменитую церковь на Риверсайд-драйв {52} .

Совсем недавно он на добровольных началах стал вести там воскресные занятия по целебной медитации с десятком девочек, которые в раннем детстве подверглись сексуальному насилию со стороны отца или брата.

Я как мышка притаилась в последнем ряду, наблюдая за Мудзу. Его лицо освещала знакомая теплая улыбка. Он говорил тихо, приглушенным голосом и изредка шутил, чтобы скромно одетые девочки, в глазах которых гнездилась недетская печаль, хоть немного раскрепостились и преодолели робость.

Рассказав им об особенностях «медитации в улыбке», он попросил всех встать.

— Сначала постарайтесь расслабить все тело, — сказал он. — Вот так. Смотрите…

Он безвольно уронил руки вдоль тела, потом потряс ими, опуская и поднимая, сводя и разводя плечи, сгибая и разгибая ноги, опустив подбородок на грудь и высунув язык.

Меня разбирал смех. В такой позе, с высунутым языком, большой и высокий Мудзу был необычайно похож на огромного игрушечного медведя.

— Вот так, — продолжал он, — постарайтесь полностью расслабиться, избавьтесь от груза забот. Представьте, что стали невесомыми. Не беда, если со стороны это будет выглядеть немножко смешно.

Несколько девочек смущенно заморгали и прыснули от смеха.

— Люди очень часто умничают тогда, когда можно подурачиться, и наоборот — ведут себя глупо как раз тогда, когда нужно проявить ум и сообразительность, — Мудзу широко улыбнулся и предложил: — Ну, теперь давайте-ка попробуем все вместе!

Еще целых два часа небольшая стайка ребятишек сидела на полу. В церкви было тихо, и лишь изредка под высокими сводами, украшенными скульптурами удивительной красоты, гулким эхом отдавался ласковый и спокойный голос Мудзу.

— А теперь, — говорил он, — посмотрите на свое сердце и улыбнитесь ему. Запомните это ощущение, сохраните его, донесите до дома и расслабьтесь…

Время пролетело быстро; незаметно для себя и я, и девочки научились улыбаться. И, что самое главное, эта улыбка была не только сокращением лицевых мышц. Она шла из глубины сердца, из самого естества, исцеляя легкие, печень, желудок, почки и матку, обновляя каждую клеточку тела. Преисполненная сострадания и всепрощения, спокойная и уверенная улыбка…

По окончании медитации мы все открыли глаза, и окружающий мир заиграл новыми яркими красками.

Я потянулась и обошла церковь, любуясь чудными, написанными маслом ликами и витражами. Здесь было удивительно красиво. В торжественной тишине мне чудилось, что звуки органа и голоса певчих взмывают под высокие своды и оттуда ниспадают на всех присутствующих и на тяжелые плиты пола; пронизанные солнцем пылинки безмятежно кружились в воздухе…

Держась за руки, мы с Мудзу медленно вышли из церкви.

— Куда теперь? — спросила я.

— А куда бы тебе хотелось? — поинтересовался он в ответ.

— Даже не знаю. Я ведь здесь всего полгода, а ты живешь в Нью-Йорке уже двадцать лет. Что ты предлагаешь?

На мгновенье он задумался:

— Давай заглянем к «Барни» {53} . Это как раз по пути домой. Можем что-нибудь присмотреть. Увидишь, что сейчас модно.

— Ладно! — я радостно улыбнулась.

Из храма духа в мир модных вещей — мой выходной день складывался эклектично. Из всех известных мне мужчин Мудзу охотнее остальных ходил по магазинам. Мне нравилось, как он одевался: дорого, оригинально и элегантно. Он покупал вещи, которые вряд ли надели бы большинство американцев. Там, где девяносто из ста американских мужчин предпочли бы вещь от «Гуччи» или «Армани», Мудзу за те же деньги выбирал «Йоши Ямамото» {54} .

В его внешне неброской одежде всегда была изюминка: отвернув полу дорогого черного пиджака, можно было увидеть красочную вышивку — изображение обнаженной женщины. А на подошвах внешне ничем не примечательных кроссовок красовалось по яркому подсолнуху. Выбирая одежду, Мудзу отдавал предпочтение дорогим и качественным вещам, неброским и без вызывающей роскоши. Никогда нельзя было угадать, сколько стоит тот или иной предмет его гардероба.

Наверное, такой подход к выбору одежды был продиктован врожденным, присущим всем японцам своеобразным эстетическим чувством. Самые почитаемые японские святилища внешне напоминают лачуги с соломенной крышей и плетеной бамбуковой изгородью. Они выглядят так, словно любой мало-мальски сильный порыв ветра может унести их прочь, а снегопад или дождь — разрушить в считанные мгновения. И это только повышает уважение к ним. Самые популярные в Японии чайные расположены в крошечных, неприметных домиках со скромной обстановкой и неброской утварью: вместо ковра — плетеная циновка; на стене — всего один рисунок: каллиграфические иероглифы; простая керамическая посуда с пористой, первозданно шероховатой поверхностью.

Мой принцип выбора одежды гласил: черное, красное, шелковое, облегающее; не просто облегающее, а облегающее каждый изгиб тела.

Никогда не носила ничего из хлопчатобумажной или джинсовой ткани. Такие вещи казались мне слишком примитивными, безыскусными, неинтересными. Даже в пору юношеского рок-н-ролльного бунтарства я всегда носила облегающие платья из черного шелка. Мне нравилось чувствовать на себе тяжелые, страстные взгляды рок-музыкантов, с которыми у меня было несколько романов. В блеске ночных огней прохладный на ощупь шелк струился, как черная змеиная кожа, интимно прижимаясь к телу и почти сливаясь с ним. Казалось, что эта тончайшая оболочка вот-вот бесследно исчезнет, с каждым моим движением она словно таяла. Шелк дышал и жил собственной жизнью, ложась нежными, изящными складками от застегнутого воротника до подола, постоянно и неуловимо меняя форму. Этот материал существует уже более тысячи лет, но его красота неподвластна времени, она вечна.

Мне нравилось не только то, как выгладит шелк, но и особый, только ему присущий «голос». Когда пара сильных горячих рук с набухшими от страсти венами рвет на женском теле шелковое платье или рубашку, раздается жалобный и нежный, похожий на бессильный вздох шелест «ша-а-а-а», способный усилить блаженство, воспламенить желание. В мире нет ничего, что могло бы сравниться с этим удивительным «шелковым вскриком».