Альберто Моравиа - Римлянка. Презрение. Рассказы

Но Брамбилла, который кончил собирать пожитки, был уже ближе к двери, чем к его кровати.

— Кажется, ничего не забыл, — сказал он с порога, обшаривая погруженную в предвечерний полумрак палату пристальным взглядом. Юноша увидел, что он на миг заколебался, потом отворил дверь.

— Ну ладно, до свиданья, всего лучшего, — донеслось вдруг из полутьмы, окутавшей выход.

Джироламо хотел приподняться, что-нибудь сказать, но не успел: дверь захлопнулась.

Тьма сгустилась совсем, заполнившая палату чернота разрывалась только мутной белизной скомканных простынь на кровати Брамбиллы. Некоторое время юноша лежал неподвижно, с жадностью прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся снаружи; он услышал, как удаляется в студеную ночь и совсем замирает звон бубенцов на санях, увозивших прочь коммивояжера; услышал, как в соседней палате хлопнули дверью и кто-то заговорил; в эту минуту он почувствовал, как по спине пробежал озноб — может быть, следствие высокой температуры, — и машинально сжался в комок, натянув на уши смятое одеяло.

Все, что мрачным, неприязненным тоном рассказал ему о маленькой англичанке Йозеф, теперь вернулось и овладело его мыслями с навязчивостью, обычной при высокой температуре. Сперва, думая о том, что девочка была в бреду целую ночь, Джироламо испытывал жалость и горькие угрызения; он воображал свою приятельницу такой, какой видел ее столько раз: белую, неподвижно лежащую в свете низко висевшей лампы; ему казалось, что он угадывает связь между застылым выражением страха, которое он часто замечал в ее глазах, и этим бредом, за которым последовало разоблачение, скандал, вмешательство матери. «Как видно, — думал он, — она, хоть и не говорила об этом, чувствовала ко мне необычайное почтение, что-то вроде благоговения… Вот почему она мне все это позволяла и не воспротивилась… Даже вздохнуть боялась… А потом от всего случившегося ей стало так стыдно и страшно, что она не переставала об этом думать и в конце концов пробредила целую ночь, а как только увидела мать, не могла удержаться, расплакалась и во всем ей призналась». Представляя себе все это, он вдруг понял, что его маленькая приятельница стала — и с полным правом — на сторону Брамбиллы и австрияка. «Теперь я один, — подумал Джироламо, — никто не хочет больше меня знать».

Тут вошла сестра милосердия и принесла поднос с ужином; ее неожиданное вторжение заставило юношу резким движеньем сесть в постели и зажечь свет. Темноволосая, небольшого роста женщина, полнотелая и даже привлекательная, была наделена странной особенностью: на руках ниже локтя, на щеках, на верхней губе и даже на шее — всюду росли у нее густые волосы, так что и тело ее всякому представлялось буйно заросшим. Сестра сначала поставила на стол поднос, потом, не говоря ни слова, стала снимать белье с кровати Брамбиллы. Она имела обыкновение всякий раз, когда заходила к ним в палату, застревать на некоторое время, болтать с Джироламо и особенно с Брамбиллой, которого тянуло к ней именно из-за ее волосатости. Юноша привык видеть эту сестру непринужденной и даже немного развязной и сейчас сразу же ощутил в ее демонстративной холодности упрек и осуждение. «И она все знает, — подумал он в отчаянии, — и презирает меня, как все они». Всем существом он желал теперь одного: добиться хотя бы от этой женщины знака уважения и сострадания; ему хотелось сказать какие-нибудь слова, сделать какой-нибудь жест, чтобы в них была непреодолимая сила убеждения; но стоило ему взглянуть на ее фигуру, наклоненную над грудой простынь в углу, — и он чувствовал, что язык его немеет.

Только когда сестра совсем уже собралась уходить, ему удалось наконец одолеть робость.

— Скажите, — спросил он с усилием, — как себя чувствует синьорина Полли?

Женщина со свертком простынь под мышкой была уже у двери.

— И у вас, — воскликнула она, — у вас хватает наглости спрашивать меня об этом! Ну и гусь! — прибавила она с язвительным смехом. — Сперва напакостил, а потом, как ни в чем не бывало, справляется с невинным видом о здоровье… — Она умолкла на мгновенье. Джироламо покраснел до ушей. — Синьорине Полли лучше, — заключила сухо сестра. — Что вам еще угодно?

— А профессор, — спросил еще Джироламо, — когда он будет делать обход?

— Завтра утром… уж он вам напоет пластинку! Что вам еще угодно?

— Что такое? — упорствовал внезапно побледневший Джироламо. — Что вы хотите сказать? Какую еще пластинку?

Женщина косо взглянула на него. Она сама не знала, что имела в виду, говоря так, не могла знать, что на другой день решит профессор, но была так искренне возмущена, что самая суровая кара казалась ей слишком мягкой.

— Что я хочу сказать? — повторила она наконец. — Хочу сказать, что после всех ваших дел профессор может выгнать вас вон… Что вам еще угодно?

— Унесите ужин, — сказал Джироламо, смутно желая хотя бы добровольным постом вызвать у женщины жалость. — Сегодня я есть не буду.

Она снова язвительно засмеялась:

— Нечего строить из себя жертву. Ешьте не ешьте, а синьорине Полли от этого лучше не будет. Что вам еще угодно?

— Ничего.

Дверь затворилась. Еще минуту Джироламо сидел в прежней позе, потом, не прикоснувшись к подносу с едой, снова свернулся калачиком под одеялом, лицом к окну. Мысли его путались, ему казалось, что он погиб. «Прогонят меня, — думал он. — Профессор выгонит меня вон». Хотя, по собственному мнению, он заслужил такое наказание, но от подобной перспективы совсем пал духом. Юноша знал, что его семейство во многом себе отказывает, чтобы содержать его в санатории, и с отчетливой ясностью, вызванной высокой температурой, воображал себе все, что произойдет, минута за минутой: отъезд из санатория, прибытие домой, слезы матери, упреки отца, все те ссоры, унизительные и болезненные, которые такое событие вызовет в семье вроде его семейства, и так весьма стесненного во всем, которому Джироламо по своей юношеской совестливости, но безо всяких действительных оснований считал себя обязанным бесконечной благодарностью.

Воображая себе все это, он пришел в такое возбуждение, как будто профессор уже сейчас принуждал его уехать. Джироламо заметался под одеялом, стал трясти головой. «Нет, нет, — думал он, не переставая метаться, — все что угодно, только не это». Хотя он сам себе в том не признавался, печальная перспектива быть изгнанным мучила его больше всего боязнью потерять уважение и любовь родителей; не усматривая разницы между ними и людьми в санатории, Джироламо был уверен, что они, едва узнают правду, запрезирают его, как все прочие, и с ужасом представлял себе, какая жизнь ждет его дома, больного и презираемого, постоянно вызывающего раздражение и досаду, почти без надежды на выздоровление и без всякой надежды на счастье. «Нет, только не это, — повторял он в страхе, — только не это».