Яков Капустин - Веревочка. Лагерные хроники

Они отскочили метров на пять и с ужасом смотрели в мою сторону. Я, продолжая кричать, побежал на них, сжимая рукоятку ножа, а они рванули прочь от нас. Мы видели, что кровь уже лилась из убегающей спины непрерывным потоком. Второй, на бегу, зажимал рану ладонью. Милка была, на удивление спокойна. Она закрутила на поясе покрывало, и мы пошли в другую сторону.

Когда мы добрались до двора, уже стемнело. Мы договорились никому о происшедшем не рассказывать, опасаясь милиции, и собрались идти по домам.

Но Милка взяла меня за руку и повела в летнюю кухню…

…Часа через два, когда я, одевшись, собрался уходить, она поднялась с лежанки, и голая притянула меня снова к себе.

– Приходи, когда захочешь.

Ничего в наших жизнях внешне не изменилось.

Она училась и дружила с другими парнями.

Я продолжал вести жизнь пятнадцатилетнего подростка, а Витька стал относиться ко мне, как старшему товарищу, хотя я был на три месяца моложе, и мы выросли вместе.

Другой стала моя ночная жизнь. При каждой возможности я бежал к Милке, и она обволакивала меня сладостной теплотой своего тела.

Никогда больше, ни одна женщина не была для меня такой родной и сладкой.

Потом она вышла замуж. Но ничего в наших отношениях не менялось.

Я как-то спросил её, не догадывается ли муж, что она ему изменяет.

Она серьёзно на меня посмотрела:

– Это я тебе изменяю.

– Но, он же твой муж.

– А ты моё всё. Я буду с тобой всегда.

После случая на пляже, я стал другим. У меня пропал страх и желание терпеть чужие обиды, поэтому вскоре я стал уважаемым человеком в кругах определённого сорта молодёжи, что со временем не могло не привести меня на скамью подсудимых.

…Когда судья зачитала мне приговор, девчонки из нашего двора, с которыми я в детстве, образно говоря, ходил на один горшок, не могли удержаться от слёз. Плакала и мать, и другие родственники и соседи.

И вдруг Милка, которую никто не заметил, завыла, как деревенская баба на похоронах мужа. Она зажала рот рукой и поспешила к выходу, но рыдания вырывались у неё из-под ладони.

Для всех это было удивительно и непонятно.

Моя мать потом, приезжая на свидания и, передав приветы от всех знакомых и родственников, вдруг ни к селу, ни к городу говорила:

– Она родила девочку.

– Она развелась.

– Она вышла замуж.

Больше она ничего не поясняла, а я больше ничего не спрашивал.

Прошло больше десяти лет. Я не вернулся. Я приехал повидать родителей.

На месте бараков в нашем дворе стояли пятиэтажки, и почти все соседи остались на месте.

– Она знает, что ты приехал, – сказала мать, – вот телефон.

Телефон оказался рабочий. Она работала в проектном бюро и, когда я нарисовался, (а другого слова тут не подобрать), повела меня к своей подруге домой. Всё было так, как будто этих двенадцати лет не было. Мы разговаривали, как бы продолжая начатый разговор, и ни о чём друг друга не спрашивали.

Пока я был дома, мы каждый день с ней встречались.

Однажды она запела тихонько эту песню, про рязанских женщин:

– Это обо мне. Я тоже тебя не люблю – я тебя жалею. Ты для меня – всё. Живой и ладно. Пока ты живёшь – я вижу какой-то смысл в жизни. Вокруг такая мелочь. Смотреть не на что.

…Моя жена позвонила на работу:

– Людмила Павловна умирает. Звонила её дочь.

Никогда с женой у меня не было разговоров о Милке, и то, что она говорила об этом, как о нашем общем деле, меня удивило.

Когда я вернулся и сел за стол, она спросила:

– Может, ты скажешь, кто такая Людмила Павловна и почему я о ней никогда не слыхала?

Я посмотрел ей в глаза, как старался не смотреть никогда. Потому что в обычной жизни людям видеть такой взгляд противопоказано.

– Людмила Павловна – это моё всё. Я еду в Николаев.

Жена ничего не сказала, а обошла стол и, став за моей спиной, обняла меня за плечи.

– Я еду с тобой, может быть, пригожусь, всё-таки, говорят, я неплохой врач.

Онкологические болезни мало кого украшают.

Милка уже лежала дома. Врачи сделали всё, что могли.

Когда дочь впустила нас в её комнату, она спала. А может быть была без сознания.

Мы сидели возле неё и плакали. Я не плакал уже больше тридцати лет.

А тут, просто лились мои слёзы, и я ничего не мог с собой поделать.

Глядя на меня, плакала и моя жена. Милка открыла глаза. На удивление, они были спокойными и ясными.

Мы продолжали молчать. И вдруг Милка негромко, но отчётливо сказала:

– Хорошо, что у тебя такая жена.

Она закрыла глаза и, казалось, снова заснула, или, может быть, потеряла сознание.

На похороны я не пошёл. Не было сил. Мы оставили дочери все деньги, которые взяли с собой, и на поезде поехали до Москвы.

Жена сидела напротив меня в купе и рассматривала моё лицо.

Что-то было в её взгляде новое и незнакомое.

– Ты чего, мать?

Лена ещё помолчала, разглядывая меня, и сказала:

– Ты моё всё.