Ник Кейв - И узре ослица Ангела Божия

— Юкрид… — начал Он. —,Юкрид!

А я сидел и слушал в немом восторге Его голос.

— Юкрид… — начал Он.

Бет сидела на краешке кровати. На ней не было ничего кроме легких трусиков и одного белого гольфика. Подняв босую ножку, так что колено уперлось в подбородок, Бет, мыча от раздражения, пыталась натянуть на нее другой гольфик.

Наконец, свесив с кровати рядом с первой и вторую гладкую юную конечность, Бет уставилась, с трудом открывая сонные вежды, на Сардуса, стоявшего перед ней в безупречном черном воскресном костюме и с аккуратно расчесанной бородой. Сардус обмахнул лицо шляпой, которую держал в руке, и улыбнулся Бет.

— Воскресенье, — сказала Бет спокойно, но твердо, словно предупреждая этим ответом какой–то еще не заданный, но давно ожидаемый вопрос.

— Верно, — сказал Сардус, — а значит, тебе пора к миссис Шелли.

Девочка нахмурила лобик

— Отец, скажи мне, а Бог как дышит?

Сардус сел рядом с девочкой. Положил свои большие мужские руки на ее голые плечики и повернул Бет лицом к себе.

— Что случилось, дитя мое? — спросил Сардус, пытливо вглядываясь в глаза девочке.

— Мне показалось, что я слышала ночью дыхание Бога под моим окном. Он дышал шумно так, с присвистом. И Он… был там… ну, то есть тень Его. Я видела под окном… она стояла и дышала… а–а–а потом… ушла. Я подошла к окну, хотя мне было страшно, но Бог уже ушел…

— Почему ты думаешь, что это был Бог? — спросил Сардус, с трудом сдерживая гневную дрожь в голосе. Он–то отлично знал почему.

— Потому что и миссис Бакстер, и мисс Сара Блюм говорили мне, что Бог обязательно явится мне. И что я не должна бояться. Неужели я испугала Бога? А вдруг Он рассердится и снова покарает нас?

Сардус обнял дочь длинными худыми руками и прижал ее внезапно показавшееся ему таким хрупким тельце к груди.

— Нет, крошка, это был не Бог, — сказал Сардус.

Время от времени я навещал кладбище, а иногда гулял по полям, но толку в этом не было никакого, потому что посевы, высаженные после жатвы, были еще слишком низкими и в них невозможно было спрятаться. Я начал обследовать холмы.

До них приходилось добираться несколько миль, зато там наверху, среди скал, я находил логова диких собак и высокие деревья, на которые можно было вскарабкаться. Я находил злобных змей, разомлевших на солнышке, и убивал их.

Схватив змею за хвост, я раскручивал ее над головой, а затем щелкал в воздухе ее телом словно хлыстом или же просто разбивал ей череп о камень или ствол дерева. Змеиные трупы я развешивал на ветвях деревьев; я чувствовал себя мощным словно машина. Иногда же я просто залезал на скалы и изучал сверху долину. И все время размышлял, размышлял и размышлял. Пару раз я даже переночевал на холмах под звездным небом. Но бблыпую часть времени я всетаки проводил в относительной безопасности моей комнаты.

Иногда я вытаскивал затычку из дырки и наблюдал, как Ма и Па сживают друг друга со свету. Я часто задавал сам себе вопрос: сколько еще времени пройдет, прежде чем у Па окончательно лопнет терпение и он порвет эту суку на клочки? Я вспомнил, как убивал змей, и подумал, что дело–то не такое уж и сложное.

И к нему все шло. Я–то чувствовал.

Я–то знал.

Осень. Сентябрь 1953–го. Я подсматриваю в дырку.

Оба моих родителя были там. Па сидел за столом: комок обнаженных нервов. Он строил карточный домик. Домик был уже такой высоты, что я видел лицо Па только тогда, когда он привставал, чтобы проверить вертикальность всего сооружения. И каждый раз, когда он привставал, я видел его глаза, злобно скошенные и налитые желчью.

Ма стояла спиной к Па. Приложившись к глиняной бутылке с самогоном, она рассматривала собственную фотографию в рамке, висевшую на стене комнаты.

Она безостановочно трещала и балаболила о том, каким она была миленьким цветочком перед тем, как ее сорвали и оставили вянуть в пыли. Прерывалась она только для того, чтобы вновь приложиться к бутылке.

Я видел, как у Па руки тряслись от этих речей. И вместе с руками сотрясался карточный дом.

А Ма продолжала оплакивать свою пропащую жизнь, обливая Па помоями, так что можно было подумать, что если бы не он, то она все еще была бы тем самым цветочком на фотографии. А она все несла и несла, какой Па старый ленивый ублюдок, к тому же выживший из ума. Карточный дом накренился, на мгновение завис в воздухе и рухнул, и вместе с ним что–то рухнуло в мозгу у Па.

Он вскочил со стула и кинулся через комнату со всей прытью, на какую был способен, к своей жене, вновь нежно и страстно припавшей к горлышку. Сшибив Ма с ног, он с размаху расплющил ее лицом о стену. Брызнули осколки: бутыль, горлышко которой все еще было у Ма во рту, разбила дном стекло на свадебной фотографии. Но кроме звона стекла я услышал еще какое–то странное, болезненное бульканье. Ухватив Ма за волосы, Па повторно размазал ее лицом по стенке. Бутыль вошла еще глубже в горло, и даже из своей комнаты я услышал, как челюсти Ма разошлись с отчетливым хрустом. Третий удар полностью вогнал бутыль ей в пасть, распялив рот в зловещей ухмылке от уха до уха.

Па перевернул Ма; ее тело сползло по стене и уселось на полу, расставив в стороны ноги и свесив руки, словно толстая кукла. Рот осклабился в ухмылке, как у тростниковой жабы.

Па взял два кирпича со старой пузатой печки — по одному в каждую руку. А затем развел их в стороны, как оркестровые тарелки, и изо всей силы ударил ими по ушам свою жену, так что бутыль у нее в глотке разбилась. Кровь.

Голова Ма сразу же накренилась вперед, а разбитое горлышко бутылки пробило загривок своими острыми краями и выступило из шеи, словно аккуратный маленький краник величиною с большой палец руки, и из него струей хлынула дымящаяся кровь, смешанная с самогоном. Клочок засаленных волос, срезанный горлышком, прилип к стене.

Па выронил кирпичи. Они упали с глухим, влажным стуком в лужу крови на полу.

Па дышал учащенно и тяжело. С губ его сорвался странный стон, высокий и отрывистый. В правом кулаке Па все еще сжимал выдранную прядь седых волос.

Так он и стоял, не шелохнувшись, не вымолвив ни слова, пока его башмаки не превратились в два острова, омываемых алым дымящимся морем.

Я засунул затычку на место, соскользнул с постели и вошел в гостиную. Подошел к отцу и встал рядом с ним.

Па медленно наклонял голову, пока не встретился глазами со мной. Он весь дрожал, как мокрый щенок, но глаза у него были ясные и живые.

— Простыню свою принеси. Да бечевку покрепче.

Я вернулся с комком грязного постельного белья в руках, отдал ему, а затем вернулся к себе в комнату, постоянно повторяя про себя: «Бечевка бечевка бечевка бечевка…» В словно присыпанном тальком свете сумерек, под уплывающим за горизонт солнцем, втягивающим в себя свои острые копья, под нахмуренным иссинячерным челом ночи Эзра и Юкрид брели по топким пустошам. У каждого на плече лежало по постромке с сосновой дощечкой на конце. Другие концы постромок были привязаны к огромному поддону из ржавого гофрированного железа, на котором лежала мертвая отталкивающего вида туша, окутанная грязной белой простыней, примотанной для надежности цветным электрическим проводом. Обе фигуры изрядно кренились под тяжестью мертвого тела, которое они волокли на себе, опираясь при ходьбе на узловатые палки. Лица их были перекошены от натуги, но они величаво волокли свою ношу, словно стараясь из всех сил соблюсти хотя бы остатки приличий, подобающих похоронной церемонии. Вот почему они были серьезны, вот почему они покрыли головы серыми колпаками.