Олег Якубов - Кабак

Капитан Куликов был полной противоположностью своего замполита. Коренастый и плотный, Коля обожал анекдоты, из телевизионных передач предпочитал юмористические и в часы отдыха превыше всего ценил веселую компанию и отменный стол. Со столом было проще — его жена Люся была превосходной хозяйкой и баловала Коленьку, в котором души не чаяла, всякими курниками, варениками, голубцами и прочими кулинарными изысками. Когда он ночью убегал из дому по тревоге, Люся уже спать не ложилась до возвращения мужа. А вот с веселыми компаниями дело обстояло сложнее. Во-первых, служба у него была напряженной, и тревога звучала в любе время суток, а во-вторых, гости сюда приезжали не так уж и часто — не то место погранзастава, куда двери открыты для любого желающего.

И все же моя жена сюда все-таки проникла. Они ввалились, помню, перед вечерней поверкой, вместе с режиссером Аликом Шумским и в сопровождении начальника политотдела погранотряда. Шумные, веселые, видно, в штабе их уже успели угостить на славу. И если появлению режиссера я не особо удивился, то появление Ольги заставило меня попросту остолбенеть. Так и стоял я с открытым от удивления ртом, пока Шумский не хлопнул меня по плечу:

— Старик, можешь нас даже ущипнуть, дабы удостовериться, что мы — не привидения. А твоя благоверная пробуется в нашем фильме на роль жены командира. Хотя я не понимаю, на хрена ей нужен этот эпизод с одной-единственной фразой, — последние слова он прошептал мне на ухо так, чтобы Ольга не слышала.

После ужина мы с Ольгой остались одни. Гостеприимные и деликатные хозяева выделили творческой семье отдельное помещение — «Ленинскую комнату», затащив туда две солдатские койки. Усевшись под плакатами, призывающими к скорейшему построению коммунизма и бдительности при охране границ СССР, мы закурили. Я для чего-то открыл оказавшуюся здесь бутылку шампанского, хотя пить не собирался, да и Ольга, по-моему, тоже. Молчание длилось недолго.

— Игорь, я прекрасно расслышала, что шепнул тебе на ухо Шумский, — как всегда, без всяких прелюдий начала Ольга. — Мне на самом деле и даром не сдался ни ваш фильм, ни этот убогий эпизод с женой-идиоткой, которая пытается запихнуть мужу в карман галифе бутерброды. Я когда пробы смотрела, чуть не уписалась со смеху, такое было впечатление, что она ему на дорожку яйца почесать решила. — Ольга была в своем репертуаре, выражений не выбирала. — Я придумала всю эту историю, чтобы увидеть тебя, иначе на эту гребаную границу попасть не было никакой возможности, а ждать твоего возвращения мне некогда, время поджимает.

— Что-то случилось? — с тревогой спросил я ее.

— Еще не случилось, но случится обязательно. Слушай меня внимательно и, пожалуйста, не перебивай. В этой стране оставаться нельзя. Здесь будущего нет ни у меня, ни у нашего сына (я чисто механически отметил, что меня она в своих рассуждениях не упомянула). Короче. Надо отсюда валить. Я уже все разузнала. Ты — наполовину еврей. Твоя мама — еврейка, а у евреев национальность определяется именно по матери. Ты получишь вызов, сейчас это нетрудно, и мы уедем в Израиль. Советские эмигранты едут либо через Вену, либо через Рим. Там можно запросить американскую визу. Нам не откажут. В крайнем случае, дашь интервью в местной газете, выступишь на радио, расскажешь, как затирают в СССР талантливого артиста-еврея.

— А на кой тебе сдалась та Америка, что ты там забыла?

— У тебя что, в этой жаре совсем мозги расплавились? — возмутилась жена. — В Америке — Голливуд! Ты понимаешь — Голливуд! Я сейчас занимаюсь с репетитором английским языком, по новой системе. Гарантия — через три месяца заговорю словно родилась в Штатах. И я не сомневаюсь, что меня там ждет успех, — она горделиво вздернула подбородок.

— Оля, ну послушай! — взмолился я. — Какой из меня еврей, я даже еврейского языка не знаю, у нас дома, кроме «тухес», никаких еврейских слов я и не слышал. И потом — ты все время говоришь о себе. А я, что я там буду делать, ты подумала? Мне и здесь-то эта роль случайно, только благодаря Шумскому, досталась. Что же будет со мной?

— Ну, как-то, я думаю, все образуется, — уклончиво ответила она, отводя свой взгляд, и уже более решительно добавила: — В конце концов про Америку не зря говорят, что это страна больших возможностей. Не пропадешь и ты. Ладно, давай спать. Э нет, дорогой муженек, — отстранилась она, заметив, как я потянулся к ней. — Заниматься любовью под присмотром членов Политбюро в полном составе — это уже не просто распущенность, а политическое кощунство. Все же мы пока являемся советскими гражданами и должны чтить моральный кодекс строителя коммунизма. Так что — каждый в свою койку. Да, спокойной ночи я тебе не желаю. Подумай как следует над моими словами. Завтра я улетаю.

Я подчинился. Не Ольге — своему желанию. Она, видимо, решила, что не самый подходящий момент раздражать отказом мужчину, в содействии которого нуждаешься. Утром, припудриваясь и морща носик, Оля заявила:

— Жизнь в казарме действует на тебя губительно, ты нарушил акт о ненападении.

— Пакт? — переспросил я, решив, что ослышался.

— Не пакт, а акт, — усмехнулась женщина. — В том смысле, что нападение было, а акта не было. Думай, Юдин, думай. Если ты хочешь меня сохранить, то я жду от тебя решительности. — В этой фразе было столько театрально наигранного и оттого — фальшивого! Но разве об этом я тогда думал?..

В какую тряпку женщина способна превратить мужчину, может объяснить только другой мужчина. Утром, за завтраком, едва глянув на мою хмурую физиономию, Шумский объяснил мне без обиняков:

— Послушай, Игорек. Ваш брак со Смолиной был ничем иным, как ее капризом. Ведь ты, если не считать твоей клинической лени, состоишь из сплошных добродетелей. Впрочем, даже твоя лень — добродетель, потому что делать гадости тебе тоже лень. Поэтому ты спокоен, как египетская пирамида. Ольке надоели вся эта кутерьма и суета с ее бесконечными нервными ухажерами. Она ведь понимала, что ее ждет блестящее будущее, а чтобы «великой актрисе» не отвлекаться на бытовые мелочи, ей нужен был надежный тыл. Да оставь ты этот кефир, лечи подобное подобным, — и Алик придвинул мне бутылку холодного пива. — Уехала — и черт с ней. А приезжала зачем? Склоняла тебя драпать из Союза?

— А ты откуда…

— Тоже мне, бином Ньютона, — перебил меня режиссер. — Знаешь, как сейчас мужиков-евреев называют — паровоз. В том смысле, что еврейский паровоз едет и русский вагончик за собой везет. Думаешь, я не понял, зачем она так упорно к тебе рвалась? Выброси все это из головы. Я же тебе говорил, нас ждут великие дела. Пока ты здесь в роль вживался, в Москве произошли события, о которых ты и не ведаешь. Мы еще даже не запустились, а репортаж о съемках уже прошел в программе «Время» по Центральному телевидению. Лично Сергей Георгиевич распорядился (Сергей Георгиевич Лапин был председателем Гостелерадио СССР и о его антагонизме к киношникам ходили легенды). Так что кончай переживать. Ты еще своей Оленьке нос утрешь. Ну что, пошли создавать высокое искусство, — нарочито пафосно заключил он и тут же заботливо спросил: — Или еще пивка хлебнешь?