Татьяна Успенская-Ошанина - Не могу без тебя

— Ты, Николай, прёшь против времени. А — нельзя. Небось, думаешь, это я тебя бью? Нет, тебя бьёт время. Сколько сил я потратил, чтобы отвести от тебя беду… — Он оборвал себя, заговорил о другом: — А ты своим режиссёрам перепортил все нервы. Видишь ли, у тебя не та трактовка, ты не согласен… Говорю по дружбе в последний раз: затаись, не высовывайся, исполняй, что положено. Какую такую свободу тебе нужно? Слышал ты что-нибудь о социалистическом реализме? Объясню, что это такое. Ты из предложенного тебе героя хочешь сделать рефлексирующую, непредсказуемую личность. А подумай, разве может общество положиться на такого человека, от которого неизвестно чего ожидать?! Не может. Зачем же путать людей, пудрить им мозги, вносить сомнения в их жизнь?! Герой должен вести за собой, учить массы.

Стыли свиные отбивные с косточками и хрустящими корочками, жульены — никто не смел взяться за вилку. В тишине только ласковый голос Слепоты.

И — приговор:

— Боюсь, главных ролей тебе больше не получить.

Все молчали, ошеломлённые.

Резко по паркету проскрежетал стул — Ваня вылез из-за стола, пошёл к Колечке, забрался на колени, обнял его.

— Не бойся, я вырасту и дам тебе самую заглавную роль. Ты подожди!

Вот когда, в сорок восьмом году, Колечка в первый раз налил себе полный стакан водки, залпом выпил и, смахнув слёзы, которые всё-таки выпали из глаз, вышел из комнаты. Они с Ваней побежали за ним. Их догнал неуверенный голос отца:

— Зачем ты так, директор? Не партсобрание.

И мамин — резкий:

— Ты что, ошалел? Ты что, забыл, кого бьёшь? Это же Николай — чистая душа! С ним вся твоя жизнь перевязана. Прошлое своё бьёшь! Себя бьёшь!

Колечка сорвал пальто, неодетый вышел на лестницу, не оборачиваясь, сказал им:

— Не надо, пожалуйста!

Они с Ваней поняли — «Не надо жалости!» — и замерли, не смея нарушить тихую просьбу.

Умер Сталин. Их, шестьсот с лишним девчонок женской школы, собрали в зале. После директора слово взяла Ираида Васильевна. Сказала в микрофон: «Страшное горе». А больше ничего не смогла сказать: начала рыдать. Рыдала, безусловно, искренне, очень даже искренне, но Марья почему-то не сочувствовала, разглядывала её красные щёки и брошку на горле. В ярком свете брошка сильно блестела цветными огнями на чёрном фоне глухого платья. Сытые, лоснящиеся, очень красные щёки и — блестящая брошка. Может, из-за брошки, может, из-за лоснящихся щёк и громкого рыдания в микрофон, того самого внешнего в чувствах, чего терпеть не могла мама и что в Марье всегда вызывало недоверие, она не ощутила «страшного горя», о котором рыдала со сцены Ираида, зато впервые за несколько лет ощутила неосознанный протест. Когда после траурного митинга на классном часе Ираида сказала Марье, что примет её в комсомол точно в день её рождения, в день её четырнадцатилетия, Марья с большим трудом сдержалась, не брякнула, что не хочет. Ираида поставила условие: «Докажи, ты достойна чести, придумай какое-нибудь мероприятие!»

Да что же это за лабиринты на Ваганьковском кладбище?! Марья попала в капкан могил. Незаметно шагнула со своего «коридорчика», и теперь нет ни тропки, ни прохода. «Прохоровъ Илья Семенович, 1737–1773», «Ира Велехова, 1929–1937», — машинально читает Марья. Как прожил Прохоров свою жизнь? Почему девочка не прожила свою жизнь — умерла в восемь лет? Год смерти — 1937. Может, её родителей забрали в тридцать седьмом?!

Сколько же людей жило и прошло! От них холмы и таблички — имена, годы жизни. И всё. А что были за годы?

От могил, по могилам — к маминой.

Блестящая, в два метра высотой, сетка-ограда видна издалека.

Села на скамейку. Около мамы прошлое ожило.

Их четверо — старше всех, в классе уже есть своя ячейка и свой секретарь — Вера Фролова. А она, Марья, — следующая, пятая, двадцать восьмого мая ей исполняется четырнадцать.

За два месяца она должна придумать что-нибудь такое… интересное. Должна проявить себя.

Тусклый свет в классе. С девчонками-одноклассницами не получается ни общих разговоров, ни встреч после уроков. Марья затаилась на своей последней парте. Во время похорон Сталина погибло очень много людей. Чуть не погиб отец. Тускло в городе, тускло в классе, и на душе — тускло. Открывает последнюю страницу тетрадки по физике и рисует. Профили, женские фигуры. Только-только научилась рисовать, и ей нравится «ловить фигуру», как говорил их учитель рисования — соблюдать пропорции, формы. Вера Фролова сидит на первой парте, хорошо слушает учителя, хорошо отвечает. Отличница. И вдруг посреди тусклой физики начинает звучать голос отца:

Голос отца помог найти «мероприятие» — она поставит пьесу «Маскарад». Позовёт Ваню с Костькой и Стасом, и они закатят такой спектакль! Мама и Колечка здорово натаскали их с Ваней, ничего трудного — всем найдётся дело. Одни займутся декорациями — многие девчонки хорошо рисуют, другие подберут музыку — кажется, четверо учатся в музыкальной школе. Ещё костюмы. Через два месяца будет спектакль. Настоящее мероприятие, как у взрослых.

После похорон Сталина странная тишина опустилась на их школу — учительницы ходили на цыпочках, говорили шёпотом, избегали смотреть в глаза им, ученицам, и невольно все они тоже как бы «на цыпочках» стали жить. Может быть, «Маскарад» рассеет тусклость и с неё снимет тяжесть?!

Вера Фролова собирала членские взносы со своих подчинённых так, чтобы все они, не комсомолки, видели, насколько серьёзно то, что происходит: двадцать копеек, ведомость, хрустящие комсомольские билеты, печать. Вера — полная, розовощёкая, неуловимо походила на Ираиду Васильевну, с той же интонацией, что и учительница, говорила: «Подготовьтесь к политинформации», «Комсомольское собрание имеет повестку дня — „Политическая зрелость комсомольца“».

Тусклый свет класса. До зевоты скучны уроки. Мрак. Средние века. Но она уже вырвалась из сна. Не вопросы, нет, вопросы к ней тогда не явились, — желание избавиться от страха, от ощущения, что она — в сетях средних веков.