Юрий Алексеев - Бега

Но Мотыгин успокаиваться не захотел: в слове «бог» ему почудилась угроза и даже шантаж.

— Да успокойтесь же! — повторил Стасик. — От вас лично ничего не нужно. Мы с поручением к Герасиму блаженному.

«Конец! — подумал Мотыгин. — Я в руках этого мерзавца».

— Ну что я вам сделал плохого? — взмолился он, складывая ладони по-мусульмански. — При чем Герасим?

— Отомкните калитку! — приказал Стасик. — Вы слышите! Откройте представителям прессы.

— Зачем?.. Я ни в чем не виноват! — заупрямился Мотыгин. — Я построился на свои трудовые…

— Да поймите вы, неразумный человек, у нас дело к Герасиму. Он обещал «Голубого козла».

Говоря это, Стасик поставил ногу на штакетник с явным намерением его перемахнуть.

— Не входите! Он уехал в Янтарные Пески, — завизжал Мотыгин, и в голове у него пронеслось: «Нет у тебя дела, под дом копаешь» и еще: «Ну, блаженный, ну, поганец, по гроб жизни тебя не забуду!». Последняя мысль его настолько растравила, что он поступил, прямо сказать, по-свински: — Янтарные Пески, Госпитальная, шестнадцать! — предал он Герасима. — Там его ищите…

Но Стасик не поверил и, как ни удерживал его старший брат, все-таки перемахнул забор.

— Какие еще «пески»? — сказал он надвигаясь. — Не темните, у меня твердая договоренность встретиться с ним насчет картины.

Мотыгин беззвучно зашевелил губами и, тоскуя, полез задом на кучу кирпича. Добравшись до самой вершины и поняв, что дальнейшее отступление невозможно, он собрался с духом и выпалил:

— Уже продана! Я… то есть Герасим отдал ее в кино…

Мотыгин, конечно, соврал. Наутро после отъезда Герасима Федотовича он пошел в сарай, чтобы изрубить в куски и закопать голубую улику.

«Буду я с ней чикаться! — рассуждал он, пробуя лезвие топора на палец. — Денег на пересылку он мне не давал — только на чемодан — и вообще о ней не заикнулся».

Кондрат занес топор, но тут вдруг вспомнил объявление «Киногруппе требуются: ватники ношеные, картины народные», и намерение переменил. Завернув «Козла» в сдвоенную газетку, он потащился в гостиницу «Ермак».

Киногруппа «Держись, геолог» занимала весь второй этаж. Но по здравому разумению Мотыгин решил обратиться в номер получше, зная, что распорядители кредитов в плохих обычно не проживают. Итак, он сразу постучался в единственный номер с ванной, но вместо «войдите» услышал такие слова:

— «Вода! Не она ли вздымает розы на груди усталого бархана? Не она ли оживляет Ивана-царевича и турбины ГЭС?.. Вода! Ты блестишь на травушке перстнем слезчатым, ты баюкаешь корабли каботажа большого и малого, поишь лань трепетную и овцу тонкорунную. Да и что есть человек? Три четвертых воды в нем, не менее! Нет, Вадим, я не стану звездой балета. Разве есть на свете должность краше газировщицы!»

О воде Мотыгин был другого мнения, да и газировщиц очень даже знал. Но ласковое бормотание укачало его, размагнитило, и только секундой позже он понял, что в номере живет обманщик, ухо с которым надо держать востро.

Он постучал еще раз, дернул ручку на себя и увидел посреди комнаты лысого человека, прижимавшего к груди стакан с зубной щеткой внутри, и женщину в кресле, поедавшую этот стакан глазами и шептавшую, как в тифу:

— Вникаю, Тимур Артурович. Изумительно… Гениально!

— Здесь покупают картины? — сказал Мотыгин, прокашлявшись.

— Вон отсюда, дебил! — сказал лысый, не обернувшись, и продолжал: — «Нет, не стану звездой балета! Не замерзай, милый, у нас скоро будет сын…»

— Извиняюсь, — сказал Мотыгин. — Я не хотел мешать…

— Да вы что? Русского языка не понимаете!

— Идите в четырнадцатый, к Белявскому, — сказала женщина. — Идите!

Из раскрытых дверей, четырнадцатого номера доносились совсем иные мотивы.

— Ване Федорову палец в рот не клади, — говорил кто-то самодовольным голосом. — Карлики, они себе на уме и притом задиристые — просто ужас!

Разговор Мотыгину понравился. В номер он вошел без опаски и, спросив: «Кто будет товарищ Белявский?», — выложил «Голубого козла» на стол.

— Ну рожа?! — сказал сытенький, казалось, состоящий из мягких полушарий Белявский. — Посмотрите на зенки, Сергунин… Ну, точь-в-точь как у вашего бухгалтера, когда ему отчет по командировке сдаешь. Возьмем для смеха, а?

Простолицый кинокрасавец Сергунин, тот, кому Белявский про карликов докладывал, предложением очень воодушевился. Мотыгину это опять же понравилось: дело выгорало.

— Сколько же вы за нее хотите? — сказал консультант по быту и реквизиту Белявский.

— Пятьдесят, — сказал Мотыгин, но, боясь, что заломил несуразно, на всякий случай оправдался: — В Янтарные Пески еду, подлечиться… А там расходы знаете охо-хо-хо!

Но вранье это было зряшным. Картину приобрели не торгуясь, и Мотыгин ушел, терзаемый подозрениями, что продешевил.

Сергунин сбегал за гвоздем, и картину повесили для потехи на стену. Вот тут-то ОНО и началось…

Белявский все еще продолжал хехекать, представляя, как напотешит коллектив, когда ему вдруг показалось, что козел сверкнул бельмами и оскалился ответно… Причем в оскале этом было что-то злокозненное и подзуживающее на безобразный поступок. Сергунину, между прочим, почудилось то же самое, но, боясь прослыть за дурака, вслух он ничего не сказал. Промолчать-то они оба промолчали, но камень на сердце остался и начал потихоньку давить…

Сергунин отошел к окну, посмотрел на местные пейзажи и сравнил их мысленно с крымскими, отчего в ушах вдруг зашумело, будто кто приложил к ним морские раковины.

И тогда с языка его сорвалось: «Все люди как люди!»…

Слова эти, надо сказать, были запретными. Режиссер-постановщик Тимур Сапфиров вовсе не желал быть «как все». Не для этого он носил косоворотку, расщеплял клюкой декорации и, нарочно окая, вещал: «Солнце — рампа земли! Каждый воробушко в ее свете соловушко!» И картину свою снимал не «как все», а по методу неоспиритизма. К замерзающему в тайге геологу поочередно являлись — его возлюбленная газировщица (она же тайная балерина), их будущий сын Никита, Отто Юльевич Шмидт, Дерсу Узала, секретарь первичной организации товарищ Зуев, Иван Сусанин и, наконец, композитор Ян Груетман со скрипкой и хором химко-ховринских цыган. Все говорили герою: «Держись, геолог!», или пели: «Ты солнцу и ветру брат…»

Вершиной фильма был диалог героя с философствующим Иваном Федоровым о силе слова, который как бы обострял все ранее сказанное и спетое. Согретый словом геолог встряхивался, как воробушко, и добирался до заимки современного лесника-интеллектуала, любителя Пикассо и Стравинского.

Сам диалог и поездка в Ивано-Федоровск были подсказаны режиссеру Агапом Павловичем Сипуном. И Сапфиров ухватился за совет обеими руками: прославленный ваятель был не только другом Тимура Артуровича, но и славился необычайным умением попадать в струю. Идея была принята с восторгом. Но помучиться с воплощением режиссеру пришлось…