Юрий Алексеев - Бега

Переодевшись на цивильной стороне, Стасик принялся обозревать курортную публику.

На голенище шел сеанс массового загара. Жители северных центров и окраин лежали плашмя, как под пулеметом. Только изредка над каленым песком поднималась взлохмаченная голова. Сплюнув сухую ракушку, горячий погружался в море, и тогда вода шипела и бурлила, будто в нее опустили кипятильник.

Побарахтавшись пять секунд возле берега, пластуны снова плюхались на собственную тень. И напрасно лаял в мегафон пляжный врач, угрожая ожогами первой степени. На его окрик они еще глубже уходили в песок, сотрясая ударами сердца Крымский полуостров.

В междурядье, оставленном кое-где пластунами, томно слонялись бесенята в салатовых брюках и вели между собою спор.

— Изволь, я угощаю живым примером, — говорил бесенок в яхтсменке, указуя на шершавую воспаленную, будто зрелый гранат, спину пластуна. — Посмотри, Гера, на что идет человек, чтобы выделиться из толпы. Может, солнце ему сейчас хуже горчишника, зато вернется в свою Пермь или еще куда почище всякого мулата. Понял? А ты боишься…

— Тоже сравнил! Загорать я и сам готов, — сказал Гера, тот, что «Упреки подозрения» Белявскому приносил. — Загорать всякому разрешено.

— Ха, «разрешено»! — возмущенно зашевелил плечами Максим Клавдии, тот, что ничего не приносил. — Разве в люди по «разрешению» выходят? Тут скандал, гражданин Лаптев, нужен и слухи разные о тебе или твоей жене.

— Где же их взять, когда мы не женаты?

— Этого еще не хватало! Моторин-Соловейчик тоже не женат, а поэт европейской известности.

— Это верно, что он балерину с представленья украл? — заинтересовался Гера озабоченно.

— Конечно, нет. Но зато какая реклама! А ты говоришь — «загорать». Демарш, только демарш!..

— Хорошо, — согласился Гера, — я за демарш, но как бы чего попутного не стряслось, у меня и так хвост по сопромату…

— Правильно я говорю или нет?

— Ну хорошо, — сказал Максим Клавдии, — пойдем в тир. Кто больше выбьет, тот и прав.

Возле тира потно резвились бронзовые волейболисты и жестами приглашали девушек в кружок. Рядышком был тент, под которым, отгородившись от мира кефирными бутылками, женатые пары играли в «японского дурака». Там же, но под персональным балдахином из махровой калькуттской простыни, полулежал Агап Павлович. Он был в шелковой майке и сатиновых миди-трусах, в каких на заре отечественного футбола сражались славные орехово-зуевцы. Трусы изящными морщинами ниспадали на белые колени ваятеля, вызывая снисходительную улыбку у Бурчалкина. Но Агап Павлович этого не замечал, находясь под частичным наркозом ночного сна, который мешал ему обдумывать проект памятника Отдыхающему труженику.

Тут как раз появилась манекенщица, она же отечественная Бардо.

Ее заметили сразу. Волейболисты стали делать припадочные прыжки, а ужаленные отцы семейства тяжело зарыскали глазами и, опрокидывая бутылки с кефиром, замололи женам какой-то оправдательный бред насчет яркости солнца и голубизны моря.

Стасик решил никаких прыжков не выдумывать и прямо пошел «на перехват». За ним, позабыв про намеченную дуэль, потянулись Лаптев и Клавдии.

Увертюра пляжного знакомства содержит всего три ноты:

— Девушка, вы не были прошлым летом в Гагре?

— Нас не знакомили в гостях у Диккенса?

— Скажите, а вода сегодня теплая?

Мысленно Стасик сразу отбросил все три фразы пляжного букваря, но, настигнув манекенщицу у самого берега, не нашел ничего лучшего как сказать:

— Э… простите, который час?

— Четверть десятого, — сказала она снисходительно.

— Как — уже? — втерся нагловатый Клавдии. — Черт возьми, я же киносъемку задерживаю!

— Иди, иди, сынок, — сказал Стасик, — а то в школу опоздаешь…

— К вашему сведению, поэты в школу не ходят! — парировал Клавдии затравленно и, прикинув на глазок атлетические данные соперника, добавил: — Жаль, не имею времени отрывать себя по пустякам от искусства, — и солидно, стараясь не оглядываться, отчалил в направлении тира.

— Так на чем мы остановились? — сказал Бурчалкин незнакомке, как бы продолжая давно начатую и крайне интересную беседу. — Ах, да, я интересовался «который час». Знаете, это — классический неувядаемый вопрос всех эпох и народов. Бледный юноша задавал его еще при Октавиане Августе у единственных в городе часов. И Она, заметьте, не кричала: «Ты что, слепой?» «Без четверти два», — говорила Она и в худшем случае добавляла: «Ровно в два у Восточных ворот меня ждет храбрый воин Аника». Между прочим, как вас зовут?.. Карина?.. Прекрасно, а меня Станислав. Знаете, был такой орден Станислава. Его вешали на шею. Так вот, Карина, юноша вздыхал так, что гремели латы, шел на пустырь и выкалывал на груди копьем «Нет в жизни счастья». Юноша страдал, а его пороли за наколку ликторы и учили: «Счастье в службе императору». Лично я о счастье другого мнения. А вы?

Манекенщица молчала, подавленная не столько информацией, которую она воспринимала слабо, сколько напором, с каким ей эти сведения подавались.

— Кстати, вы одна? Без компании? Я тоже, и это плохо, — продолжал наступать Стасик, — анималист-гуманист Сетон-Томпсон утверждает, что медведю вредно одиночество… Человеку, надо полагать, оно вообще ни к чему. Так не послушаться ли нам Сетон-Томпсона?

Карина подумала и сказала:

— А нас не знакомили в Гагре?

Знакомство развивалось бурными южными темпами.

Вечером Стасик повел Карину в ресторан при гостинице. Несмотря на ранний час, народу в «Прибое» было достаточно. Давила духота. Положивши голову на скрипку как на плаху, грустный музыкант с аргентинскими пейсами исторгал мелодии кишиневского направления. Ему мрачно аккомпанировала зрелая пианистка в приталенном пиджаке и шляпке с бутафорским виноградом.

— Таких музыкантов не найдешь даже в Бремене, — сказал Стасик. — Ими только разбойников на дороге пугать.

— Были мы в этом Бремене, — сказала Карина. — Ужасно отсталая страна. Представляешь, там в гостинице кипятильники не позволяют включать… Пробки, видишь ли, горят! Из-за этого мы с девочками только по одной кожаной юбке привезли: остальную валюту проели.

— А в Республике Кокосовых пальм ты, случайно, не была?

— А как же! Три недели на орехах сидели (они там даром) и по целому чемодану кофт привезли, а Маргоша (у нее банка сайры была) еще на два платка выкроила… Вот это, я понимаю, страна! Солнце, море, орехи…

Пока официант загромождал стол салатами, осетровой рыбой и мускатами, к утомленному скрипачу подтянулся на подмогу оркестр, на сцену вышла певица в бархатном платье и ниткой тульского жемчуга на короткой шее. Публика потеплела.