Юрий Алексеев - Бега

— Я включаю красный свет… — продолжал сарафан, делая шкиперскую затяжку сигаретой, — …и ставлю пластинку Баха…

— Себастьяныч — тоже вещь! — вскрикнул человек без шеи. — Я вчера был на концерте и чуть не заплакал. Верите ли, ну просто душило!..

Квадратный схватился за грудь, изобразив, как именно его душило.

Герасим Федотович не выдержал и закашлялся.

— Вы не согласны? — с укором сказала женщина в пледе. Брезентовый заложил в зубы трубку и уставился на Герасима Федотовича в упор.

— Да нет, я ничего… — стушевался Герасим Федотович.

— Нет уж, позвольте! — заобижался плед. — Бах — это вещь или не вещь?

— Вещь, — согласился на всякий случай Герасим Федотович.

Плед успокоился.

— Ну, а кто ваш любимый писатель? — не унимался брезентовый.

Герасиму стало не по себе. Из книг ему помнились лишь «Проказы горничной» — сочинение графа Герштинга. Сочинение зачитали в духовной семинарии до дыр, отчего граф на портрете выглядел одноглазым.

— Ну кто именно? Скажите! — настаивал нещадно дымивший сарафан.

— М-м… Герштинг, — промямлил Герасим Федотович, не зная, прилично ли в этом сознаваться.

Гости притихли. Брезентовый покраснел, а сарафан совершенно исчез в дыму.

— Гершвип — это вещь! — спас положение квадратный.

— Конечно, его сочная патология чем-то роднит его с ранним Набоковым, — подхватил вожжи сарафан. — Он знает женщину.

— О, этот праздник тоже всегда со мной, — загорелся Гершвином плед. — Молодой, ранний… и такое понимание вопроса!..

«Вот те раз! „Молодой“? — озадачился Герасим Федотович, вспоминая бывалую морду графа с обвислыми моржевыми щеками. — Ему теперь за сто. Определенно!..»

Провинциальный, закоснелый Герасим не знал, что пижон хочет быть красивым…

Когда Карина вернулась из кухни, разговор перекинулся на художников-символистов. Гости горячились и время от времени донимали хозяйку: ну где? Где же он?

— С минуты на минуту, — успокаивала Карина.

— Я прямо уж и не надеюсь! — восклицал на это плед, колыхая большой и взволнованной грудью.

Около девяти смотреть на готовый стол было уже невмоготу.

«Какой там к черту Экзюпери, когда одних салатов пять штук на выбор!» — мучился человек-контейнер. Накурившийся до тошноты сарафан не спускал глаз с живительной «Тетры».

Разговор совсем было сошел на нет, когда в передней заверещал звонок.

— Он! Он! Наверняка он! — закричал голодный контейнер.

Сарафан поправил прическу. Брезентовый выронил трубку и загадил пеплом брюки. Полыхая телесным жаром, темпераментный плед побежал за Кариной в переднюю.

Через минуту в комнату был введен молодой человек с осетинской талией и уверенными снайперскими глазами.

— Знакомьтесь, Станислав Бурчалкин, — представила Карина.

Гости окружили молодого человека и поочередно стали называть себя.

— Инга Драгунская, — томно представился сарафан.

Человек-контейнер долго и уважительно баюкал протянутую ему руку и четырежды повторил:

— Лесипедов. Не слыхали? Нижний акробат Лесипедов… На мне раньше целая труппа держалась. И в результате повышенное давление, гипертония. Так что мы теперь с верхним партнером на эстраде конферируем. Ему тоже, знаете, не повезло: с перша упал… и на эстраду.

Последним протиснулся брезентовый и назвал себя драматургом Иваном Золотарем. На удивление Герасима Федотовича, именитый гость подошел к нему сам и улыбнулся, как бы готовя для него нечто сюрпризное и праздничное.

— Не узнаете? — спросил он. — Хотя мы виделись в довольно бурной обстановке. Но мы еще с вами поговорим…

Звонкое, как гривенник, «к столу!» помешало дальнейшим объяснениям. Гости задвигали стульями. Герасим Федотович сделал попытку подсесть к Карине; но был вежливо оттеснен на другой конец стола. Взявши на себя роль тамады, конферансье-акробат ловко наполнил рюмки и проникновенно сказал:

— Первый тост — да не обидится хозяйка дома — за символизм! — квадратный сделал эстрадный реверанс в сторону Бурчалкина. — За символизм и его отважного носителя, нашего дорогого Станислава Бурчалкина.

Гости зааплодировали.

Герасим Федотович обозлился и засопел. Он был не против символизма, но ему не нравилось, что носитель этого течения присоседился к его любимой и оказывает ей повышенные знаки внимания.

К счастью, после второй рюмки разговоры о символизме как-то сразу отошли на задний план. Разомлевшая поклонница Хемингуэя сбросила плед и, пожирая Стасика глазами, рассказала банный анекдот. Суматошная Инга потребовала песен и танцев.

Гости переместились к пианино. Лесипедов повесил пиджак на стул и заиграл «Я встретил вас, и все былое». Компания подхватила мощно и разбродисто.

Герасим Федотович не пел с детства и оказался в неловком положении. Он затравленно молчал и через силу улыбался. Но улыбка получалась фальшивой, оскорбительной для поющих, и ему подавали сердитые знаки, приглашая немедленно присоединиться.

Сконфуженный Герасим Федотович вышел незаметно на кухню и вытер запотевший лоб вафельным полотенцем. Через минуту на кухню забежала Карина. В руках у нее был никелированный кофейник. Герасим Федотович ожил: медлить было нельзя.

— Карина, вы меня совсем забыли, — начал он, ухватившись за кофейник.

— Ну, ну! Будьте умником и ступайте в комнату.

— Карина! У ваших ног прошу руки, — быстро пробормотал Герасим Федотович, припадая на левое колено.

— Вы с ума сошли! У меня такие гости, а вы, как деревня, на колени! Встаньте, а то кто-нибудь увидит.

— Я человек серьезный, — заупрямился Герасим Федотович.

— Вот и хорошо. Давайте будем друзьями. Только поднимитесь, пожалуйста.

— Я не хочу быть другом. За что? За что вы меня так! Я на руках носить хочу…

— У вас есть спички? — перебила Карина.

Не вставая с колен, Герасим Федотович нащупал в пиджаке коробок.

Карина зажгла газ, налила кофейник водой и поставила на плиту. В коридоре раздался скрип половиц. Герасим Федотович вскочил и живо отряхнул колени.

В кухню заглянул Бурчалкин. Он неторопливо размял пальцами сигарету, прикурил от газовой плиты и только тогда спросил:

— Простите, я не помешал?

— Нет, нисколько, — вспыхнула Карина и, ошпарив Герасима Федотовича глазами, заторопилась в комнату.

— Ах, как вы некстати! — сказал в сердцах Герасим Федотович.

— Это вам так кажется, — уверил Стасик, пуская к потолку гибкое кольцо. — Поговорим-ка лучше как на духу.

— О чем нам разговаривать? — фыркнул Герасим Федотович.

— Ну, хотя бы о трясунах, о непорочном зачатии… Кстати, вам сыночек портрет прислал, — Стасик полез в карман и показал фотокарточку Потапки. — Шалуном растет, но отца помнит.