Геннадий Марченко - Перезагрузка или Back in the Ussr. Книга 1. [СИ]

— Спасибо, Павел Яковлевич, — тряхнул кудлатой головой Буйнов. — Теперь до среды можем быть свободны?

— А что у нас в среду? Ах да, гастроли начинаются… Так, все свободны, кроме Пугачевой и Губернского. У меня к вам кое-какое дело.

Когда музыканты покинули гримерную, Слободкин сообщил, что нас троих хотят видеть на банкете после окончания концерта.

— А отмазаться нельзя? — без особой надежды поинтересовалась Пугачева. — Я Криске обещала пораньше приехать, она ж мать совсем не видит.

— Нельзя, Аллочка. На банкете будет САМ, и вполне вероятно, что он захочет с тобой пообщаться. Так что терпи, и тебе воздастся. А тебе, Сергей, до завтрашнего вечера вообще делать нечего, так что не закатывай глаза, а ждем окончания выступления Кобзона и двигаем за мной.

Банкет проходил в зале, размерами где-то вполовину меньше Колонного. Ослепляющий свет люстр, длинный стол, уставленный бутылками и снедью, снующие повсюду официанты с подносами в руках, на которых в тонких бокалах пузырилось шампанское… Впечатляло, черт возьми!

Глазами я невольно искал генсека, но тот пока не появлялся. Остальных членов Политбюро, ежели таковые тут присутствовали, я в лицо не знал, несмотря на то, что их физиономии периодически мелькали в прочитываемых мною газетах. К чему мне их знать? Чай не детей крестить с ними.

Тут я невольно вспомнил свою Валю. На каком она уже месяце? На шестом или седьмом? Скучает поди без меня, уехал, и развлекаюсь тут… Ну ничего, вот покажут меня по телевизору — порадуется за меня. Тем более что ведущая объявляла каждую песню, а заодно авторов текста и музыки. А поскольку Валентина уже взяла мою фамилию, и как к Колесниковой к ней обращались все больше по привычке, то приятно было услышать: 'А сейчас прозвучит песня 'Позови меня с собой' на стихи Валентины Губернской и музыку Сергея Губернского'. Это еще никто, кроме тех, кто в теме, не знал, что я стою на сцене, да еще и исполняю свою песню 'Потому что нельзя'. Ну хорошо, хорошо, песню группы 'Белый орел'. Но кто же это здесь знает? А потому приходится присваивать себе чужие лавры, ничего не поделаешь.

Выяснилось, что Кола Бельды, Кобзон и усатый из 'Песняров', фамилию которого я начисто забыл, тоже слонялись между гостей. Причем Бельды так и щеголял в своей шубейке из какого-то пушного зверя. Он ее никогда, что ли не снимает…

Вдруг в зале возникло некое оживление, двери открылись, вошли двое крепких мужчин с цепкими взглядами и оттопыривавшимися подмышками, а следом появился и Леонид Ильич с пока еще единственной звездой Героя на лацкане пиджака. Он продолжал беседу с тем же пожилым товарищем, с которым общался и в ложе. Кто-то захлопал ладоши, остальные подхватили, нам ничего другого не оставалось, как тоже присоединиться к овациям.

— А вы чего мне хлопаете? — подтянул вверх брови Брежнев в наигранном недоумении. — Вот им хлопать надо, тем, кто наших детей учит не только грамоте, но и жизни.

Надо думать, это он сказал в адрес учителей, без которых этот банкет, само собой, не обошелся. Несколько дам при этом покраснели и смутились.

— Давайте выпьем за педагогов!

Леонид Ильич поднял бокал с шампанским, остальные поддержали, после чего шустрые официанты заменили опустевшие бокалы наполненными. Кстати, говорил Ильич вполне разборчиво, не было еще никаких 'сисек-масисек'. Далее напряжение понемногу спало, присутствующие принялись выпивать и закусывать. Мы тоже не отставали, хотя Алла чувствовала себя как на иголках, что было заметно невооруженным глазом. И я ее понимал, ведь далеко не факт, что генсеку приспичит пообщаться именно с ней. А семья — дело святое.

Но в итоге ей все-таки пришлось беседовать с Леонидом Ильичом. Правда, сначала тот минут пять уделил Кобзону, явно о чем-то просившего партийного лидера, затем кинул какую-то шутку зардевшейся Ангелине Вовк, и только после этого его взгляд упал на Пугачеву.

— Мне понравилось ваше выступление, — причмокнув, заявил он. — Особенно 'Посидим-поокаем', душевно. И остальные песни неплохие.

— Спасибо, Леонид Ильич, — хором выпалили Слободкин и Пугачева.

— Давайте, сочиняйте дальше, — напутствовал нас Брежнев, пождал нам с Павлом руки, чмокнул Пугачеву в губы и отправился дальше.

— Фух ты, теперь неделю руку мыть не буду, — вполголоса то ли пошутил, то ли всерьез сказал Слободкин. А мне почему-то наоборот захотелось побыстрее протереть ладонь салфеткой. Представил, как бы я реагировал, реши генсек меня поцеловать, как и Аллу, в губы… Да уж, а ведь никуда не денешься, еще и улыбаться будешь.

Где-то через час, наконец, стали закругляться. На прощание нам было велено влиться в дружные ряды собравшихся и принять участие в фотографировании с Брежневым. По иронии судьбы я оказался от Леонида Ильича через одного человека, между нами вклинилась какая-то немолодая тетка с медалькой 'Заслуженный учитель школы РСФСР'. Тут я как раз вспомнил просьбу Чистякова сфотатся с генсеком. Ну вот, Иван Степанович, ваша просьба выполнена. Нужно будет только договориться вон с тем лысым фотографом.

Оказалось, что и договариваться не пришлось. Нам сказали, что фото вышлют на адреса, указанные в наших паспортных данных как место прописки. Ну и здорово, не нужно дергаться лишний раз. А вот насчет фотографии с Высоцким хорошо бы все-таки подсуетиться. Кстати, завтра почти целый день делать нечего, прямо с утра наберу номер того самого Вержбовского, может, он уже проявил свои негативы и готов продать фотографию?

Своими планами я поделился со Слободкиным, когда мы втроем уселись в его 'Волгу', и Павел одобрительно кивнул:

— Правильно, нечего затягивать. А то мало ли, потеряет негативы, и когда еще представится возможность запечатлеть себя с Владимиром Семеновичем… Аллочка, тебя домой? Поехали.

Не ожидал, что повесть 'Забытые герои' удастся написать так же быстро, как и 'Крепость на Суре'. В первом случае вспомогательных материалов было побольше, тут же пришлось больше полагаться на фантазию. Но вот, что называется, пошло, и за неделю до нового, 1976-го года, я держал в руках рукопись повести на 130 машинописных листах.

— Зина, это тебе! С наступающим!

Я вручил Зинаиде немаленькую коробку шоколадных конфет, дождался восхищенного вздоха и откланялся, пообещав после праздников заявиться с очередным опусом, достойным как минимум Нобелевской премии по литературе.

На душе, несмотря на падавший с неба снег, пели соловьи и цвела весна. Да и снегу в этот отнюдь не морозный зимний вечер я был по-настоящему рад, захотелось даже с разбегу плюхнуться в пышный сугроб по примеру веселящейся ребятни.

Я неторопясь понимался по улице Кирова, перебирая в памяти события последних месяцев. Как волновался, когда Вале в конце ноября пришлось лечь на сохранение. К счастью, все обошлось, и сейчас моя супруга, отправившаяся в декретный отпуск, гордо рассекала по коммуналке со своим округлившимся животом. Как в очередной раз мотался в Москву, теперь уже целенаправленно для встречи с Тарковским. Я едва не опоздал на обратный поезд, так мы с Андреем Арсеньевичем увлеклись обсуждением будущего сценария к фильму. Он запланировал сделать проект международным, взять на роли американцев настоящих янки. Например, молодого актера Джека Николсона, моментально ставшего звездой после премьерного показа в конце ноября на чикагском кинофестивале фильма 'Пролетая над гнездом кукушки'. А на главную роль хотел пригласить Олега Янковского. Помня, что рано или поздно режиссер все равно снимет Янковского, я только пожал плечами, мол, не вижу ничего предосудительного в этой кандидатуре. Договорились, что к февралю я напишу сценарий, а он к тому времени уже начнет договариваться с киношным начальством. Эх, хорошо бы выгорело… Я про себя прикинул, что Тарковский снимет, скорее всего, 2-серийную ленту. Памятуя его уже снятый 'Солярис' и еще задумывавшийся 'Сталкер', наполненные философским подтекстом и с минимумом действия, я решил во чтобы то ни стало уговорить Андрея Арсеньевича добавить в картину экшна. И по ходу нашей первой деловой встречи уже сделал первые попытки, намекнув, что сюжет в книге и так растянут дальше некуда, а потому сценарий должен получиться более емким.