Павел Чувиляев - Частный человек. Избранные места из переписки с врагами

Реакцию школьника, прочитавшего в Интернете много националистического, объяснять надо? Возможно, Павловец и Влахов — великие лингвисты, русский язык знающие лучше всех в России и в мире. Это к делу не относится. Школьник — существо несовершеннолетнее и недееспособное, в частности и потому, что у него в голове идеологическая каша. Предрассудки не изжиты. И национальный среди них — один из самых устойчивых.

И не надо мне говорить, что Пушкин был внуком эфиопа. Он-то был, но учили его немцы, а судьбу решали русские. Большое начальство в Лицей приехало: действительный тайный советник, сенатор Гавриил Романович Державин (звучит-то как!). В Российской Империи мышей ловили и что к чему понимали. Потому что там Небожителей не было. А был Император, сильно обрусевший немец, и служилое сословие. А в нём 90 % — русские, остальные попавшие в качестве особой милости за заслуги и для разбавления крови.

5. Слив засчитан (Интернет-слэнг).

Андриан Влахов испускает вопль: «С чего вы взяли, что я румын»? Я ответил коротко и скорбно:

— С того, что Валахия — одно из названий Румынии. Но вы можете быть и болгарином, и албанцем, и даже прямым потомком графа Дракулы из Трансильвании. Повторяю, это к делу не относится. Главное в другом: судьбу русских школьников, особенно в вопросе русского языка, должны решать русские. Чтобы у Школоты вопросов не возникало. В данном случае назначение в жюри любых представителей иных национальностей является грубейшей стилистической ошибкой. Но советским Небожителям-интернационалистам на это наплевать. Вот и доплевались: к вам не ездят, а те, кто все же приехал, лишь клянчат и канючат Поступление. По-румынски.

На том дискуссия с какаду и закончилась. Тут и сказке конец.

Осенняя ночь, ветер, дождь. Хрупкая баронесса стучится в каморку садовника.

— Вставай! Беда!!!

Слышится кряхтенье, затем ругательство. В каморке загорается слабый свет. Дверь со скрипом отворяется. Баронесса морщится от запаха. В проеме возникают голова и плечи старого толстого неуклюжего садовника. Все остальное тонет во мраке.

— Охти, ваша милость. Ночь на дворе. Что случилось-то? Воры?!

Баронесса приподнимается на цыпочки.

— Нет. Ливень, а барометр поднимается. И холодает. Как бы к утру не ударил заморозок.

— Дык, быватзаморозок-товэто время, быват. Зачем будить-то? — не понял садовник.

— Розы, дурья твоя башка! Помёрзнут, погибнут; у них режим. Ты не окопал, не укрыл…

— Дык завтрева хотел.

— А мороз сегоднева… Одевайся, бери лопату, — голос баронессы обрёл жёсткость и садовник поёжился.

— Охти-мне, ночь ведь на дворе. Куда в такую погоду-то? Ведь как из ведра льёт. И дождь холоднющий.

— Вот-вот, холодный дождь. А утром будет иней; кусты погибнут! — завопила баронесса. — Идём.

— Побойтесь Бога, ваша милость. Ну, куда же ночью-то.

— Сам виноват, — не сдавалась хозяйка. — Обленился, днём не окопал.

— Днём я георгины выкапывал и в подвал носил, ваша милость. Под вашим приглядом. Корни тяжеленые, умаялся.

— Георгины ты спас, молодец. Теперь надо спасти розы, — не отставала баронесса.

— Не пойду я, ваша милость. Кости болят. Радикулит у меня. Побойтесь Бога. Завтра сделаю.

— Сейчас!

Садовник не отвечает. Он сопит, кряхтит и потихоньку отступает вглубь конуры. На губах баронессы начинает играть ехидная улыбка.

— Не пойдёшь?

Садовник мотает головой. Его взгляд не отрывается от лица баронессы. Он хрипит. Баронесса спокойна. Продолжая улыбаться, она говорит ровным голосом.

— Ладно, лентяй! Я тебя даже прогонять не буду. Дай мне ключи от сарая, окопаю сама.

Лицо садовника дрожит. Он натужно кашляет. Но баронесса продолжает смотреть в упор. Улыбка с её губ не исчезает. Наконец, садовник выдавливает:

— Куда вам-то, ваша милость? Глядите на погоду! Здоровье вы хрупкого, простудитесь…

Баронесса, наконец, слегка раздражается.

— Да что ты понимаешь, скотина! Эти розы выводили 300 лет. Они — совершенство. По сравнению с ними не только твоя, но и моя жизнь — ничто. Давай сюда ключи!

— Охти, господи. Вчера вы такое про георгины говорили: «Совершенство! Давай-копай-спасай-таскай-убирай». По мне, так совершенство — это вы, ваша милость. А кусты — что, они растения и есть.

— Рассуждаешь много, — отрезала хозяйка. — Ключи давай.

— Ой, да иду я, иду, ваша милость. Ни днём, ни ночью покоя нет. Ох, старые кости.

— Вместе пойдём. Я прослежу, чтобы ты копал аккуратнее и закрыл плотно.

Они выходят из дома и идут в сарай. Там старик надевает на баронессу поверх её плаща свой, а сам остаётся в старом. Баронесса морщится, но укутывается в тёплый плащ и тонет в нём. Её улыбка почти не видна. Они идут к кустам в глубине сада.

— Ладно, бум копать, вашство, — пробурчал садовник. — Охти-мне, третий час ночи… Ох, совсем баре зажрались… Ох, старые мои кости…

Баронесса слушает вполуха. У неё важное дело: следить, чтобы ветром не задуло огонь. Да и за действиями старого олуха пригляд нужен. Всякий раз, когда её лицо освещается, старик разгибается, прерывает работу и любуется ею.

— Копай, кому говорю! — прикрикнула хозяйка. — Видишь, дождь стихает, заморозок идёт. Я чувствую, вся дрожу уже.

— Да копаю я, копаю, ваше благородие. Ох, старые мои кости… Ох, Карл Маркс…

— А вот этого не надо! — резко бросает баронесса и стремительно скрывается в доме.

И старик начинает плакать. А потом всё же окапывает кусты только затем, чтобы с утра снова увидеть эту полуулыбку.

— Молодец, хорошо окопал. Заморозок-то был… Вот тебе грош, выпей.

И старик идёт в тёплую харчевню, напивается и становится самым счастливым человеком на свете.

В сердцевине морей Твоё имя,

И глаза Твои цвета волны.

Твои волосы ветер раскинет —

Треплет струнами. Зов глубины.

Твои груди — закатные скалы,

Где разбился мой крепкий корабль.

Распускал паруса величаво,

Но не выплывет нынче. А жаль…

Но надежда меня не покинет,

Пузыри я пускаю не зря-

Буду я не покойником в тине,

А с подругой морского царя!

(2004 год)

Картонный меч. И опереточный злодей,