Марта Кристенсен - Башня на краю света

— Да, — сказала она и поежилась при звуке этого имени: увы, Эвелин Ларсен — это она.

— Вот как… Выходит, вы и есть моя пассажирка…

И, словно сообразив наконец, что клиент ведь нынче попадается разный, он распахнул дверцу.

— Ну что ж, прошу.

А когда они уже отъехали порядочное расстояние и он, ловко маневрируя, вывел машину за городскую окраину:

— В такую погодку одно удовольствие прокатиться куда-нибудь подальше.

Она кивнула.

— Да, — сказала она. — Погода сегодня прямо как нарочно.

Он с любопытством посмотрел на нее в зеркальце — кто его знает, что он за человек, подумалось ей, может, хороший, а может, из тех, кто, глядя на нее, уж обязательно мысленно покрутит пальцем у виска. Он уселся поудобнее.

— «Эвелин», — начал он. — Редкое, надо сказать, имя, мою вот родную тетку так зовут да еще как-то раз по телевизору слышал, а вообще — редкое имя.

— Да, редкое, мне, знаете, ни разу не встречалось.

— Да уж. Чего только люди не придумают, взять, к примеру, моего брата, назвали зачем-то Рандольфом. Чудное тоже имя. Рандольф!

— Да, — вежливо согласилась она, — тоже, конечно, чудное.

Но уж «Эвелин» — и того хуже, глупее не придумаешь.

— Эве-лин! — дразнили ее на все лады ребята во дворе и в сквере. — Эве-лин — жирный блин! Эве-лин — гуталин! Жирный, толстый, глупый блин!

Сестер ее, Карен и Виви, никто не дразнил, те были девочки как девочки, она же была какая-то не такая, она сама это чувствовала, хотя далеко не сразу до нее дошло, чем именно она «не такая». Ей ужасно хотелось быть похожей на Карен, и одно время она упорно пыталась внушить себе, что и в самом деле похожа на свою старшую сестру, такую хорошенькую, с такими чудесными каштановыми волосами, но, убедившись, что ее претензии нелепы, она уцепилась за мысль, что тогда, значит, она похожа на младшую, не такую, правда, хорошенькую, зато более живую, курносенькую и веснушчатую, но и тут ничего не вышло.

— Карен похожа на меня, — с гордостью говорила мать, — а Виви у нас — вылитый отец. — И добавляла задумчиво: — А в кого же у нас, интересно, Эвелин?

Между прочим, мать всегда настаивала, чтобы Карен присматривала за ней, когда они отправлялись гулять в сквер или когда их всех троих посылали за чем-нибудь в город.

— Будь умницей, держи ее, пожалуйста, за руку, когда будете переходить улицу, и смотри повнимательней, — наказывала мать, имея в виду вовсе не Виви, которая как-никак была самой младшей из них, не за ней почему-то надо было присматривать. И Карен всегда возмущалась — не желает она водить за ручку эту дуреху, и почему это ее обязательно всюду надо брать с собой, сидела бы дома, — и, сердито дернув ее за руку, тащила за собой через улицу, пока мать еще могла видеть их из окошка, а потом отпускала и приказывала идти сзади, не ближе чем в пяти шагах; вспоминая позже свое детство, она всегда представляла обеих своих сестер, и старшую и младшую, только так, со спины, — о, вечно эта спина перед глазами, такая прямая и такая коварная.

— Ну как, хорошо погуляли? — допытывалась мать, когда они возвращались с прогулки в сквере, из магазина, из кино или еще откуда-нибудь, и Карен неизменно отвечала, что без Эвелин было бы еще лучше, на что мать, столь же неизменно, возражала, что она не желает этого слышать. — Ничем она не хуже вас, — говорила она, без особой, впрочем, убежденности.

Отец на этот счет вообще не высказывался. Отец. Высокий малознакомый человек, который обычно был где-то там, на службе, но время от времени оказывался вдруг дома, и тогда от него зависело, как пройдет нынче вечер. Если полицейский мундир с блестящими пуговицами висел на вешалке в передней — это означало, что отец сидит в своем кресле в гостиной и решает, каким будет вечер, усядутся ли они все вместе за обеденный стол играть в лото или же будет устроена очередная проверка их школьных тетрадей, когда грозный отцовский палец указывал ей на ошибки в задачках, и, сколько бы раз она ни пересчитывала, грозный палец снова и снова указывал ей на ошибки, а раздраженный голос откуда-то сверху снова и снова спрашивал, неужели же ей непонятно, что ей объясняют.

— Мой муж — прекрасный отец, — не упускала случая заявить мать в обычном своем, не терпящем возражения, тоне, — он посвящает детям целые вечера.

А бывало, что отец сидел в своем кресле с головной болью, тогда все в доме ходили на цыпочках, и, как ни странно, ему вроде бы помогало, если Виви или Карен приносили ему шлепанцы или газету, он вдруг как бы через силу улыбался, словно ему стало полегче, и мог даже потрепать по волосам ту из дочек, что прибежала первой, а это значило, что вечер, быть может, еще не вконец испорчен, но ей никак не удавалось проявить достаточно проворства, и потому отцовская рука никогда не трепала ее по волосам, и одна только мать твердила, что она ничем не хуже других.

Вот именно что хуже, ей это было совершенно ясно, только она никак не могла сообразить, чем же именно, пока наконец не догадалась — да просто-напросто тем, что она глупее их, и не только глупее своих сестер, но и вообще глупее почти всех, и, не умея защитить себя, в ответ на бесконечные насмешки окружающих, мол, надо же быть такой бестолочью, она только кротко улыбалась, удивляясь про себя, за что они с ней так, ведь она же никому не сделала ничего плохого.

И возникла четкая граница. Другие — это другие, с ними всегда надо быть начеку, а она — это она, Эвелин, которую всегда и везде, будь то в школе, в сквере или во дворе, либо безжалостно дразнят забавы ради, либо просто не замечают и которой стыдятся родные сестры.

Глупее всех. Но не настолько уж глупее. Не такая уж она была дурочка, чтобы не соображать, что к чему, и она признавала даже, что в общем-то они правы: ну на что она, в самом деле, годится. И как радостно была изумлена, какой благодарности преисполнилась, когда, сделавшись взрослой, убедилась на собственном опыте, что другие, оказывается, бывают разные, что среди них встречаются и хорошие. Она была благодарна им за малейшее добро. Господи, да разве она заслужила.

— Да, приятно, конечно , так вот иногда прокатиться, — сказал водитель, — но только, честно вам скажу, не ко времени мне эта поездочка… Вас это, понятно, никак не касается, но попробуй-ка выбрось из головы — дочка у меня вот-вот родит, представляете? Прямо как нарочно: мне выезжать, а у нее началось, и роды-то первые, так что сами понимаете…

Он замолчал, и она сообразила, что он ждет от нее каких-то слов.

— Да, конечно, как тут не волноваться, — сказала она немного погодя.

Он почесал в затылке.

— Ну, не то чтобы я очень уж волновался, — сказал он, скосив на нее глаза, — а все же, знаете, немного не по себе. Ей и всего-то семнадцать. А муж у нее еще в армии — солдат, одним словом. Сейчас ведь они сплошь и рядом рано начинают, зато и бывают, как говорится, счастливы.