Ежи Пильх - Песни пьющих

Дон Жуан Лопатка, на гражданке парикмахер и вдобавок музыкант, обожал показывать, как надо профессионально работать ножницами. Он и в самом деле необычайно искусно резал воздух; с первого взгляда невозможно было разгадать колдовской секрет его мастерства, следовало напрячь все свое внимание — да и то неопытный глаз лишь после его нетерпеливых подсказок замечал, что божественные пальцы маэстро приводят в движение только одно лезвие, второе оставалось неподвижным; никто, даже доктор Гранада не мог повторить этот трюк, а Дон Жуан Лопатка в гордыне своей не выдавал секрета.

С неотлучными ножницами в верхнем кармашке пижамы (пижамная куртка небрежно расстегнута, на шее замысловато завязанный фуляр), он страстно кружил по отделению, без устали предлагая всем пациенткам и всем медсестрам свои услуги. Сестры отказывались, особенно сурово окорачивала его сестра Виола, но Королева Красоты, а также Фанни Капельмейстер очень, если не сказать чересчур, часто щеголяли изысканно уложенными кудрями. Парикмахерское искусство Дон Жуана поистине заслуживало восхищения, даже четыре дочери Королевы Красоты, каждый день ее навещавшие, всякий раз непритворно восторгались новой маминой прической.

Все четыре дочки Королевы Красоты были истинными принцессами. Четыре красивые молодые женщины соответственно 24, 25, 27 и 30 лет от роду, элегантные, одуряюще пахнущие духами «Дюн», «Поэм», «Органза», «Дольче вита» соответственно, подъезжали к больнице в собственных автомобилях «форд-мондео», «рено-лагуна», «фольксваген-гольф», «ниссан-альмера» соответственно, и все четыре, когда ни погляди, были изумительно причесаны опытными стилистами из салона Жан-Луи Давида. Дон Жуан Лопатка от одного присутствия этих четырех звезд терял голову. Если я могу, не сильно покривив душой, признаться, что женщины имели надо мной немалую власть, то зависимость от женщин Дон Жуана была абсолютной, рабской, кокаино-морфинистской. При виде какой угодно, даже весьма отдаленно связанной с прекрасным полом детали, он оживлялся и одновременно впадал в полуобморочное состояние, какой угодно женский голос, пускай даже доносящийся из коридора хриплый и злобный баритон нянечки Понятовской, немедленно поднимал его с постели: Дон Жуан молниеносно вскакивал, судорожно поправлял фуляр и, на бегу обильно орошая себя одеколоном, устремлялся на звук соблазнительного неземного пения.

Четыре изо дня в день навещающие мать красавицы, однако, повергали его в смущение. Насколько легко ему было понять любую женщину, когда-либо переступавшую порог отделения для делирантов, насколько фамильярно он держался с навещавшими нас женами, дочерьми, невестами, насколько рьяно, хоть и безуспешно приударял за санитарками, настолько робко он поглядывал на четырех принцесс, бочком мимо них проскальзывал, неуклюже кланялся и даже не пытался завязать разговор. Ни одно из его знаменитых, в равной мере высокопарных и хамоватых речений («клянусь, впервые вижу бабу с такими породистыми бабками», — говаривал он, например, обутой в высокие, по щиколотку, ортопедические ботинки нянечке Понятовской, совершенно ее ошарашивая), так вот, ни одна из его знаменитых, наповал сражающих фразочек не могла сорваться у него с языка: он только криво улыбался, нервно семенил по коридору, возвращался в палату и выбегал из палаты, ложился и тут же вставал с кровати. Его терзали противоречивые желания: с одной стороны, он всем сердцем и всем своим похотливым нутром жаждал как можно более длительного присутствия в отделении четырех идеальных образцов женственности, от всей души желал, чтобы визит продолжался как можно дольше, а с другой стороны, от всей души желал, чтобы посещение как можно скорее закончилось. Ибо сразу же после ухода всех посетителей и уж конечно после ухода четырех принцесс Дон Жуан Лопатка, воспламененный недоступной красотой, разохотившись, начинал приставать к Королеве Матери. Через мать он пытался приблизиться к дочерям, расспрашивал об их жизни, о детских забавах, о любимых играх и куклах, интересовался, как они росли, как учились, не забывая, конечно, и о мужьях (все четыре были замужем), выяснял, насколько те обеспечены и надежны, и не слишком ли часто который-нибудь из них заглядывает в рюмку, допытывался, счастливы ли «дочурки», где живут, почему их зовут так, а не иначе (звали их соответственно Катажина, Магдалена, Эвелина и Анна), а также спрашивал, может ли он по телефону поздравить «уважаемых дочек» с именинами и как уважаемая мамаша «четырех прелестных созданий» посоветует ему поступить, если, позвонив, он вместо звонкого голоска именинницы услышит в трубке неприветливый мужской баритон.

— Тогда надо молча повесить трубку, — неизменно глухим голосом отвечала Королева Красоты и больше не произносила ни слова.

Ибо Королева Мать, Королева Красоты была ходячей горсткой пепла. По сути, даже о внешности ее нельзя было сказать ничего определенного: возможно, когда-то она была столь же хороша, как дочки, но сейчас ее лицо, глаза, волосы, плечи, руки и ноги — все обратилось в пепел. Следы былой красоты засыпало пеплом, горящий взгляд погас, кожа посерела и огрубела.

Королева Красоты (на гражданке фармацевт) была дико застенчива. Она была дико застенчива в раннем детстве, была дико застенчива в начальной и средней школе, была дико застенчива в институте. Отец ее, авторитетный провизор с деспотическими наклонностями, некогда владелец частной, а затем заведующий государственной аптекой, своим профессиональным авторитетом только усугублял застенчивость дочки. Имелись ли для этой застенчивости иные основания, я не знаю и никогда не узнаю. Поэтому ограничусь описанием известного и мне, и Королеве Красоты способа преодоления застенчивости с помощью мятного ликера.

Будущий муж Королевы Красоты, вместе с ней изучавший фармакологию, с первого, а возможно, с третьего взгляда полюбил ее завораживающую несмелость. Она убегала, не подходила к телефону, в его присутствии не раскрывала рта. Но он безвозвратно запутался в паутине ее мимолетных взглядов, в облаке ее девичьего запаха, в каскадах ее темных волос.

Закончив учебу, она стала работать в отцовской аптеке; влюбленный магистр из кожи вон лез, чтобы быть поблизости. Отец (Старый Король), догадываясь, чем дело пахнет, неизменно отправлял его восвояси. Магистру исключительно не везло: по крайней мере шесть раз подряд, явившись в аптеку, он заставал ее бывшего владельца в бессильной ярости сокрушающимся о том, что его собственность больше ему не принадлежит. И только на седьмой раз судьба улыбнулась бедняге: старый аптекарь, поддавшись обманчивой иллюзии, будто ничто в его жизни не изменилось, благосклонно взирал на мир и распространил свое благорасположение на незадачливого поклонника дочери.