Борис Иванов - За стенами города. Дезертир Ведерников

…Однажды заметил: за ним идут двое — мужчина и женщина. Останавливался и спрашивал эту пару охрипшим голосом: «Что вам от меня надо?». Они тоже останавливались, отводили глаза в сторону и продолжали идти за ним. Он готовился им высказать, кто они такие: «Шакалы! Хамье! Блокадные крысы! Шваль!.. Я набью вам морды!», — обернулся, улица была пустой.

Поднялся по лестнице — и увидел дверь в квартиру полуоткрытой. «Они уже здесь!» — усмехнулся, испытывая удовольствие от возможности проучить преследователей. Но в квартире никого не было. Не мог поверить, что оставил квартиру незакрытой. Такого с ним еще не случалось.

В конце марта, греясь у буржуйки — теперь он жег комнатный паркет, — Ведерников решил: «Я реабилитирую себя. Напишу заявление. Потребую, чтобы меня восстановили на прежнюю работу и дали рабочую карточку. Вот-вот, именно потребую». Вытащил из ящика стола все свои бумаги, написал заявление.

«Документы мои в порядке. И трудовая книжка, и диплом, и свидетельства об изобретениях. Членские книжки профсоюза и члена МОПРа — тоже что-то значат».

Подготовил к визиту в дирекцию завода выходные брюки, рубашку и пиджак. Он скажет Курагину: «Я знаю, из ополчения вы хотели меня вернуть на производство, но, к сожалению, по стечению обстоятельств я только сейчас могу приступить к работе. Я сохранил чертежи всех своих рационализаций». Предвидит, Курагин встретит его благосклонно.

Ночью его разбудила ужасная догадка: на завод ему не попасть, — записывая в ополчение, его обязали вместе с паспортом сдать военкому заводской пропуск.

Утром пушки громили центр города, а в середине дня начался воздушный налет. Ведерников поднялся на чердак за снегом и увидел мессершмитт полковника. Оставляя за собой конвекционный след, самолет кувыркался в небе, вырисовывая фашистскую свастику. Какое, однако, самохвальство! Как важно им верить в свое господство и в свою непобедимость! «Полковник, лучше бы вы рекламировали баварское пиво!»

В этот же день встречный военный остановил его каким-то вопросом. Ведерникову потребовалось время, чтобы обойти человека в белом полушубке, — в это время он думал о немецком полковнике и о «дури по-немецки». Они надеются уморить город голодом и при этом расстреливают его из своих «толстых Берт», сокращая число едоков. Спесь лишила их главного — рациональности, — и решения принимающих, и эти решения исполняющих. А вот каждый вывезенный из блокады горожанин повышает эффективность снабжения через Ладогу в два раза!.. Мысль об этом парализовала смысл всех проблем: голода, тепла, работы, семьи, своей дальнейшей судьбы. Обдумал ответы на вопрос: «Почему я еще здесь?».

«Правильные ответы:

Потому что я должен собрать и взять с собой документы, чертежи. Они доказывают, как я уже писал в заявлении Курагину, что я способен решать серьезные технические задачи…

Потому что я должен привести себя в порядок. Я не могу явиться в Москву блокадным чудовищем — грязным, жалким и глупым…

Потому что должен оставить записку: коротко и ясно объяснить: кто я, где я и что делаю.

На подготовку хватит сегодняшнего дня».

Вернувшись домой, он как-то сразу устал от множества разбегающихся во все стороны «технологических задач». Лег на тахту сосредоточиться… — и проснулся в середине ночи. Вспомнил, что завтра уезжает. Снова уснул, и еще глубже, отметив, что уезжает теперь не завтра, а сегодня.

Когда наступило уже сегодня , он по-прежнему ничего не сделал, ничего не подготовил, а самое непростительное — ничего не обдумал. Он разбирал паркет в комнате, топил печку и ел. Вот и все. Остатки еды помещались теперь в одной пол-литровой стеклянной банке. В муке были ворсинки. Возможно, от мешка, возможно — крысиная шерсть. Он мог бы все съесть за один присест.

Плохо, если он опоздает. Собственно, уже опаздывал. Конечно, дойти до переулка, в котором, как рассказала Маша, формируются колонны, можно минут за двадцать-тридцать. Плюс полчаса на непредвиденные обстоятельства. Никак не может заставить себя открыть шифоньер с одеждой Нади. Прежде нужно найти ее письма и припомнить, какую блузку она хотела от него получить. И оставить ей свое письмо. Доверять почте нельзя. Пусть узнает, что было с ним. А то насочиняют.

«Все знают, что я никуда ни разу не отлучался, ждал приказа.

…В конце концов, есть свидетели.

…В квартире пусть все останется, как оно есть.

…Сколько, однако, никчемных вещей! А какие нужны?..

…На последнем толчке говорили: будто по талонам на мясо будут выдавать конские головы — одну на двоих.

…Ах, не эти ли головы везли грузовики целый день? Довольно трудно будет из головы доставать лошадиный мозг. Можно попробовать через глазницы тонкой ложечкой. Такая ложечка у нас была, ею всегда пользовались, когда готовили глинтвейн. Так бери ее с собой.

…Но главное — не забыть чертежи. Без чертежей могут на тот берег не пустить. Не думаю, что чертежи будут требовать в двух экземплярах…»

Погасил в печке угли, подмел на кухне пол, чертежи свернул в рулон и обернул клеенкой. Оделся. Уже одетым, мучительно не мог вспомнить, с какими словами хотел обратиться к Наде в записке. Тем не менее, времени зря не терял: извлекал из банки с мукой попавшие горошины и клал в карман. Наконец все вспомнил: ну, конечно, жена просила крепдешиновую блузку с синей оборкой. Метнулся в комнату, где уже не было паркета, и с любопытством рассмотрел эту блузку. Блузка уместилась в кармане пальто. На столе оставил записку: «Дорогая Маша, извини, — я сжег паркет и мебель. Уезжаю. Вадим». Ошибку с именем жены не заметил.

Ощущение наведенного в голове порядка успокоило его. Ключ от квартиры с собою не взял. В дверной коробке была щель, в которой иногда оставляли ключ и Надя, и Костя. Привычка у них сработает, когда окажутся перед запертой дверью.

Надо раскланяться с соседями, они должны будут подтвердить его проживание в квартире. Что касается случавшихся ссор и подозрений — чего в жизни не бывает! Постучал в дверь, ответа не последовало. Квартира не закрыта. Вошел, кашлянул. Пошел вперед. Тишина и застоявшийся воздух вызвали беспокойство. Оказался в комнате. На широком диване увидел женщину. Свет керосиновой лампы освещал остроносое лицо с блестящими глазами. По другую сторону — кровать. На ней лежит вторая сестра. Откуда он знает, кто из них прогнал бедную Лизаньку, а кто пожалел. Кто из них жив, кто умер…

— Извините, — постарался мягче сказать Ведерников, — я хочу попрощаться с вами.

— Что вам надо? — проговорила женщина, лежавшая на диване, приподнимаясь на подушках. — Я вас узнала. Я знала, что вы скрываетесь. Много раз говорила сестре, что соседа нужно проверить, и проверить как следует.