Евгений Войскунский - Румянцевский сквер

Ну что ж, сумел человек удержаться на краю жизни.

Все чаше налетали холодные ветры, они выдували, уносили короткое лето. Плыли над тундрой бесконечные стада бурых туч. Проливались дожди, и все чаще они, замерзая на лету, превращались в снег. В сентябре снег уже плотно лег на плоскогорье.

Близилась полярная ночь. В полдень низко над горизонтом показывался размытый солнечный диск и торопился поскорее — словно за ненадобностью — убраться с темного небосвода.

После дня, проведенного на холоде, люди не могли согреться в фанерных домиках. По ночам жались друг к другу, пытались сберечь остатки тепла своих тощих тел. Не утихал по ночам простудный кашель.

Николай Щур и раньше, с простреленным-то легким, мучительно кашлял. Теперь он заходился ужасно, и всякий раз шла горлом кровь. Заварюхин, у которого Щур был помощником, привел его в ревир. Врач, однако, прогнал Щура: травм нет, а кашель — ну, так все кашляют.

Ураганный ветер завалил каменоломню снегом, залепил гранитные бока горного кряжа. Заткнул ненасытную пасть камнедробилки. Понурая колонна, ложась на ветер, поплелась из карьера к своим собачьим будкам. Часа два пробивали лопатами проходы к столовой и вахштубе. Заглотав горячую баланду, залегли в будках, жались друг к другу. По-звериному завывала снаружи пурга.

Щур сидел на нарах, его костлявое тело бил долгий кашель. Когда отпустило, Щур вышел из будки, выхаркнул, справил малую нужду. Вернувшись, втиснулся между Цыпиным и храпящим Кузьминым, повздыхал, тихо сказал:

— Слышь, Цыпин? Спишь? У тебя сапоги худые. Так ты мои возьми, когда помру.

— Чего заторопился, дядя Коля?

— Пора. — Щур помолчал. И — совсем тихо: — Это, конешное дело, мне наказание.

— За что?

— За то, что человека убил.

— Немца?

— Механика на пароходе «Салават Юлаев».

— А-а, — вспомнил Цыпин. — Ты рассказывал, само, про этого… начальника радио, что ли…

— Да это был я.

— Во как… Ну, ты ж не просто так… Он повариху обварил, да?

— Мне потому и не дали вышку. Состояние аффекта. Я шесть лет отсидел.

— Выходит, сделали тебе наказание. Чего ж ты теперь…

— То от людей наказание.

— А щас, значит, от Бога? Ну, ты даешь, дядя Коля. Выходит, это само, фашисты тебя мучают, потому что Бог так велел?

— Твоим языком, Цыпин, безбожие говорит. Все беды у нас оттого, что от Бога отвернулись.

— Попы говорят — Бог добрый. А чего ж это он, само, допускает, что люди воюют? И мучают друг друга?

— Бог Отец послал Сына своего, чтоб он спас людей. Чтоб своей кровью искупил грехи человечества.

— Это как?

— Иисус добровольно принял страдание и смерть, чтобы… ну, как тебе попроще… чтобы собой выкупить людей у сил зла.

— Выходит, твой Иисус пострадал за нас, а зла-то меньше не стало.

— Зла, конешное дело, еще много.

— Говоришь, шесть лет сидел. Где ж ты, в зоне, что ли, этого… ну, божественного нахватался?

— В зоне есть и хорошие люди. Духовные. Ты спи, Цыпин.

— Да никак угреться не могу. А ты, дядя Коля, в рай попасть хотишь?

Щур не ответил.

Фанерные стены, хоть и присыпанные землей, содрогались под ударами пурги. Цыпин зябко скорчился под полушубком, ноги подтянул. У него, и верно, сапоги прохудились, портянок осталась одна пара, он их отрывал от намерзшихся ног чуть не с кожей. Плохо было с ногами.

Усталость сморила Цыпина. Вдруг проснулся — от холода и ночной тоски, от мощного храпа соседа слева, ефрейтора Стоноженко. А правого соседа — Щура — не было. Опять полез харкать наружу. Цыпин попытался снова заснуть, но сон не шел. Мешала неспокойная мысль: чего дядя Коля обратно не идет? Превозмогая себя, Цыпин сунул ноги в заскорузлых портянках в сапоги. Дверь не открывалась. Снегом, что ли, завалило? Все же Цыпин, надавив всем телом, приоткрыл дверь, протиснулся наружу.

Выла метель. Сквозь снежный дым слабо светились огни ограждения. Полузасыпанный снегом, ничком лежал у двери человек. Цыпин перевернул на спину замерзшее тело Щура.

Впервые мелькнула странная мысль: может, не врут попы… может, тело отмучилось, а душа Щура отлетела… вот только куда?..

И еще была мысль — про сапоги. Но что-то мешало Цыпину стянуть их с мертвого Щура. Хоть сапоги вроде было завещаны. Взяв под мышки, он оттащил ледяной труп в сторонку и усадил спиной к сугробу. Больше ничего не мог Цыпин сделать для дяди Коли.

Пурга к утру утихла. Капо, распоряжавшиеся побудкой, велели взяться за лопаты, откапывать будки, почти доверху зарывшиеся в снег. Труп Щура и тела еще нескольких умерших этой ночью потащили к кладбищу — огромной яме за проволочным ограждением. Все они были босы, в нательном белье. Цыпин ругнул себя за то, что не снял с Щура сапоги, — а теперь они у немцев на складе. У немцев ничего не пропадает, аккуратный народ.

Но вечером Кузьмин, стягивая с себя сапоги, сказал Цыпину:

— Это утром вышел я поссать, а за дверью Щур лежит. Ну, я посмотрел, они у него еще крепкие. Ему-то уже не нужны, а у меня совсем разбитые. Видал?

Он, ухватив за голенища, повертел сапоги перед Цыпиным, но тот не стал разглядывать. Залез на нары, с головой укрылся полушубком.

— Алес ист швайнерай, — проворчал в сердцах.

Заварюхин предложил Цыпину стать его помощником — заместо Щура — по закладке динамита. Но все реже пленные работали в каменоломне: октябрь обрушился разнузданными метелями. По нескольку суток мела пурга, ветер с волчьим воем гнал по тундре стены снега. Каждое утро начиналось с раскапывания жалких жилищ из огромных сугробов. И чуть не из каждой будки вытаскивали умерших, не сумевших уберечь тепло жизни.

Потом пурга стихала, на черном небе проступала морозная звездная пыль. И снова динамит рвал каменную грудь горного кряжа, и пленные из последних сил били кирками по обломкам гранита. В жестком свете прожекторов обреченные люди отбрасывали длинные ломаные тени.

По ночам в будках жались друг к другу. Цыпина трясло от вечного мрака и холода, от простудного кашля, от невозможности спастись. Однажды, выйдя по нужде из будки, он застыл, пораженный видом неба. Тут и там оно было проколото вертикальными иглами — зелеными, красными, голубыми. Иглы вздрагивали, мерцали. Вдруг — словно меха гигантской гармони развернулись во всю небесную ширь, и пошли перекатываться по ним волны фосфорических огней. И светло стало в тундре, снег заиграл мириадами цветных искр. Цыпин восхищенно матюкнулся на невиданное зрелище.

Шел к концу октябрь. Стали пленные замечать, что охрана лагеря нервничает. Одно дело, что побои участились, Хуммель в карьере избивал палкой кого ни попадя. А другое — немцы меж собой стали лаяться, чего раньше не замечалось. Солдаты, бывало, орали друг на друга, не стесняясь пленных, но враз умолкали при появлении офицера.