Евгений Войскунский - Румянцевский сквер

— Да это же я! — Саша хохотнул. — Ай да Анка! Всю мою худосочность подсмотрела.

— Девочка ярко талантлива, Акуля. Мы должны к этому отнестись серьезно.

— Давай подумаем, — сказал Саша. — В детскую художественную школу не возьмут, рано, всего пятый год ей идет. Может, в изокружок Дома пионеров? Я наведу справку.

В Дом пионеров тоже было рано, в кружки записывали начиная с восьми лет. Но один из Сашиных студентов, кудлатый юноша с горящим, иначе не скажешь, взглядом, Юра Недошивин, в случайном разговоре упомянул своего отца, художника-мариниста. Слово за слово — Юра взялся показать отцу рисунки Анки.

Папа Недошивин, может, от сырости многолетней флотской службы, страдал злым радикулитом, ходил согнувшись, обвязанный шерстяным платком. Он хмыкнул, раскрыв Анкин альбом, перевернул лист, снова хмыкнул, — Саша подумал, что зря притащился сюда, на другой конец города, на Малую Охту. Однако, похмыкав, Алексей Петрович Недошивин предложил Саше опрокинуть по рюмке коньяку, за выпивкой расспросил об Анке — и, вдруг размякнув и перейдя на «ты», сказал:

— Вот что, рыжий человек. Дочке твоей надо поставить руку. Привози ее ко мне раз в неделю.

Саша обрадованно поблагодарил, спросил, сколько платить за уроки.

— Да иди ты в жопу, — рявкнул Недошивин, наливая еще коньяку. — Я не беру денег.

После первого урока Анка, обливаясь слезами, объявила, что больше к дяде Алексею не хочет, он ругается, назвал ее дурочкой с кривым глазом. Но постепенно привыкла к манере дяди Алексея, в общем-то добродушной. Усердно рисовала выставляемые им натюрморты, «выпрямляла» глаз. По воскресеньям ее возила на уроки Лариса: Саша выходные дни просиживал в Публичке, листая книги по философии, набирал материал для задуманного трактата о революционной целесообразности.

А Лариса наконец-то устроилась на работу — секретарем редакции многотиражки торфодобывающего предприятия.

— Акуля, — оживленно говорила за вечерним чаем, — ты не представляешь, какая замечательная вещь — торф. Из него можно получить все, все, все!

— Ну уж, все, — усомнился Саша, откусывая от бутерброда с колбасой.

— Да, почти все! И битум, и спирт, и даже фурфурол.

— Что это такое?

— Как, ты не знаешь? — притворно удивилась Лариса. — Анечка, ну и папа у нас — не знает, что такое фурфурол. А какую «шапку» я вчера придумала для первой полосы! «Лопатой нарезая торф, представь, что режешь сладкий торт».

— Неплохо, — поддержал Саша ее игру. — А еще лучше так: «Товарищ, чем больше добудешь ты торфу, тем ближе к победе при острове Корфу!»

Анка, держа руками чашку чая, с недоумением смотрела на смеющихся родителей.

— А что такое Корфу? — спросила она.

Зима была долгая, снежная. Серое небо низко нависло, поддерживаемое шпилями, Александровой колонной, дымными столбами городских котельных. В трудах и заботах тянулась зима.

А в марте Саша слег с односторонним воспалением легких. Однажды его навестил Колчанов.

— Много о вас наслышана, — сказала Лариса, впуская гостя в прихожую. — Раздевайтесь. Ботинки можно не снимать.

— Сниму, если разрешите.

Пододвигая Колчанову домашние тапки, Лариса невольно посмотрела на его уродливые, обтянутые синими носками ступни без пальцев и поспешно отвела взгляд.

Саша лежал на тахте, на нем была байковая желтая пижама, рядом на журнальном столике громоздилась стопка книг.

Морозом и табачным духом пахнуло от Колчанова, подсевшего к тахте. Саша, обрадованный визитом, спросил об институтских делах.

— Да бросьте вы, — сказал Колчанов. — Наш завкафедрой купил себе новые галоши — вот и все дела. Как долго еще намерены валяться?

— Поглотаю еще дней пять стрептомицин — и встану. Виктор Васильич, я тут читаю всякие книжки. Вот — Богданов. Какая, оказывается, сильная личность!

— Ну и что — Богданов? Вульгарный материалист.

— Ленин его критиковал, знаю. Но ведь — умница. Писал, что если пролетариат не овладеет всеобщей организационной наукой, то его власть будет не чем иным, как царством Железной пяты.

— Ну, мы проходили это, — ответствовал Колчанов. — Богданов носился со своей тектологией. Вот с этой всеобщей организационной наукой. Дескать, только пролетарии, как организаторы и исполнители производства, способны ею овладеть и внести единство в социальный опыт человечества. Но ведь это — голая схема. Чисто головная теория.

— Все теории головные, — возразил Саша. — По-моему, мысль Богданова, что пролетариату, прежде чем захватить власть, следует овладеть культурой, — вполне здравая. Оттого, что кухарку позвали управлять государством, у нас одни беды.

— Кухарка у нас не управляла. В первом советском правительстве были интеллигенты.

— Они были революционеры, и никто не знал, как управлять государством. И почти всех их перестрелял Сталин. А на местах сидели выдвиженцы, как правило, малограмотные.

— Хотите сказать, что не надо было брать Зимний, а ожидать, пока пролетарии получат университетские дипломы?

— Трудный вопрос задаете, Виктор Васильич. Боюсь, что образованность тоже не гарантирует успеха. Уж как был умен и образован Роберт Оуэн, а его попытка строить самоуправляющуюся общину в Америке, в Индиане, на основе равенства и коллективного труда провалилась.

— Островок социализма в капиталистическом море был невозможен.

— Островок невозможен, а большой остров, значит, возможен…

— Бросьте ломать голову над трудными вопросами, — сказал Колчанов, помолчав. — Саша, мой тесть договорился с этими… ну, с людьми в Большом доме на Литейном. Вам покажут следственное дело отца.

— О-о, Виктор Васильич! — вскричал Саша. — Огромное спасибо!

Лариса заглянула в комнату:

— Идите пить чай, джентльмены. Если решили все мировые проблемы.

Колчанов одобрительно посмотрел на нее, оживленную, голубоглазую, сказал, поднимаясь:

— С удовольствием.

Апрельский буйный ветер гнал стада бурых, быстро меняющих очертания облаков, они наезжали на бледный диск солнца и съезжали с него — шла в ленинградском небе весенняя игра света и тени.

Саша Акулинич скорым шагом шел по Литейному проспекту. Торопился к назначенному часу. Шутка ли, в такое учреждение идет, куда по доброй воле люди не ходят. Вдруг всплыла из глубин памяти далекая ночь, когда пришли за дедом… Деда Саша помнил смутно, но почему-то помнилось, как в ту ночь в окна ломился ветер… Такой же, как сейчас… Сумасшедший порыв сорвал с головы шапку, покатил по тротуару. Саша догнал ее на углу.

Вот и Большой дом, мрачное пугало ленинградцев. При входе и на этаже охрана бдительно сверила паспортную фотографию с Сашиной физиономией. Пустынный коридор, длинная красная дорожка. В обозначенной на пропуске комнате Сашу встретил сотрудник в хорошем черном костюме, при галстуке. Он был похож на молодого Нансена, и улыбка приветливая, хотя можно было определить ее и как предписанно-служебную. Рукопожатия не полагались. Сотрудник положил на голый стол в середине комнаты серо-желтую папку и, жестом пригласив Сашу сесть, сказал: