Евгений Войскунский - Румянцевский сквер

Все встали, ожидая, пока судья — полная дама средних лет, со взбитой прической и замкнутым тонкогубым лицом — в сопровождении двух заседателей, пожилых мужчин, пройдут к своим местам.

Суд начался с вопросов к подсудимым: как фамилия, где родились, где работали до ареста… Лариса слушала с неясным ощущением нереальности происходящего. Это ощущение не покидало ее и потом, когда все трое отказались признать свою вину, а прокурор, рослый человек, похожий на артиста Бориса Андреева, прокуренным голосом утверждал, что они виноваты.

— Родина дала вам все — образование, ученые степени, звания, а вы клевещете на нее…

Один из свидетелей обвинения — молоденький, с аккуратным зачесом, с девичьим румянцем — заявил, что сам слышал, как Акулинич, бывая у Корнеева, вел антисоветские разговоры — мол, власть в лице партбюрократии знает только один метод руководства — принуждение…

Его прервал зычный выкрик Афанасия Корнеева:

— Да если б я знал, что ты такая сволочь, я бы тебя с лестницы спустил!

— Корнеев, предупреждаю, — строго сказала судья. — За хулиганство в суде — дополнительная статья!

Калашникова, защищавшая Сашу и Корнеева, выпучив на прокурора бесцветные глаза, толково разбивала, пункт за пунктом, его обвинения. Доказывала, что нельзя судить за убеждения, за «словесность», тем более что трактат Акулинича и интервью Корнеева — «вполне в русле партийной линии, взятой на Двадцатом съезде».

— За убеждения, — заявил прокурор, — в Советском Союзе не преследуют. А вот за клеветнические измышления надо отвечать. По закону.

«Но ведь и Саша только и хотел, чтобы все было по закону, — смятенно думала Лариса. — Что же это — у него одни законы, а у этого противного дядьки — другие?..»

Она вслушивалась в речь Колчанова, свидетеля со стороны защиты:

— …и могу сказать, что Акулинич никогда не говорил ничего антисоветского. В трактате у него шла речь об укреплении ленинских норм, о совершенствовании социалистической демократии. Трактат надо было издать здесь, а в том, что копия попала на Запад, Акулинич, безусловно, не виноват…

«Да, да! — мысленно воскликнула Лариса, глядя на замкнутое лицо судьи и скучающие лица пожилых заседателей. — Не виноват он! Вы же видите, никакой он не преступник… он просто идеалист… непрактичный, бесхитростный…»

Суд продолжался и на следующий день, заседание было недолгим. Обвиняемым дали по пять минут для последнего слова. Астахов говорил тихо, употребляя юридические термины, и был прерван, так как превысил время. Корнеев буркнул, что отказывается от последнего слова. Акулинич вскочил и заговорил страстно, сбивчиво, взволнованно:

— Моя вина только в том, что я поверил в Двадцатый съезд… в необратимость его решений… что произвол сталинских судилищ — ушел в прошлое… Социализм с человеческим лицом — как было бы прекрасно, если бы и мы, вместо того чтобы посылать танки…

Был объявлен перерыв, суд удалился на совещание. Саша из-за барьера уставил на Ларису долгий, долгий взгляд, в его тускло-синих, нездешних глазах были и печаль, и надежда. Лариса улыбалась ему, мысленно слала слова любви. И он улыбался — понимал без слов.

Но она уже знала, знала — будет долгая разлука. Невысказанный, задушенный плач сотрясал ее. Словно сквозь страшный сон услышала она после перерыва объявляемый приговор — пять лет… в колонии строгого режима…

Накануне отправки Саше разрешили десятиминутное свидание. В пустой комнате, где были только стол и два стула, Саша и Лариса бросились друг к другу, замерли в тесном объятии. Конвоир отвернулся к зарешеченному окну и закурил.

Лариса платочком вытерла Саше заплаканные глаза. Она видела: он невероятно удручен, говорить не может.

— Сашенька, ты все получил, что я передала? Шапку, зимнее пальто, ботинки?

Он кивнул, глядя на нее глазами побитой собаки.

— Анка велела тебя поцеловать. Она любит тебя.

— А ты… — Наконец он смог заговорить. — Ларчик, у тебя на работе все в порядке?

— Да, да.

Как раз порядка-то и не было. Позавчера в «Вечерке» появилась информация «Из зала суда» — сообщалось об осуждении троих отщепенцев — Астахова, Корнеева, Акулинича. Ларису вызвал замредактора, выразил сожаление — «вы сами понимаете… из горкома сделали запрос… лучше по собственному желанию…». Но Саше она об этом не сказала.

— Ты не беспокойся за нас. Мы будем тебя ждать.

— Ларочка, прости, прости меня, — заговорил он быстро. — Ошибся, ужасно ошибся, поверил… был идиотом… прости, что испортил тебе жизнь…

— Сашенька, успокойся, милый. Переписка теперь разрешена, я узнавала… Как приедешь на место, сразу напиши. Буду посылать продуктовые посылки. Ты такой худой…

— Хотели в Болгарию, к морю… Анке нужно солнце… А я все испортил… прости, прости…

— Перестань, Саша, не трави душу.

Конвоир сказал:

— Время. Заканчивайте.

— Разрешите еще минутку! — взмолилась Лариса. — Пожалуйста!

Конвоир молча отвернулся.

— Вот, возьми. — Она сунула Саше в карман пиджака пакетик с деньгами. — Как у тебя нога? Болит?

— Совершенно не болит.

— Умоляю, будь осторожен. Избегай простуды. Слышишь? Помни, что легкие у тебя слабые.

— Я тебя люблю.

— Я тебя люблю, — отозвалась Лариса, как эхо.

И, только приехав домой, дала себе волю — выплакалась навзрыд.

Первое письмо, да не письмо, а торопливая записка пришла из Кирова. «…Узнал ту самую пересылку, жутко грязную, на которую когда-то привезли нас с бабушкой… » Как странно — Киров! Жизнь как будто медленно кружилась вокруг этого города между Европой и Азией.

Потом письма стали приходить из Мордовии, из Дубровлага. Саша писал, что все хорошо — в бараке тепло, питание сносное, работа нетрудная, на мебельной фабрике, « делаем скамейки, табуретки ». Лариса понимала, что «все хорошо» — это чтобы она не беспокоилась. Но она и на самом деле чувствовала своим особым чутьем, что Саша приспособился к лагерному быту и, главное, что его не бросили на мороз, на лесоповал, чего она боялась больше всего.

Она отправляла Саше посылки с продуктами, с книгами и тетрадями. Он заказывал книги по математике и философии, а художественные Лариса посылала по своему усмотрению. Однажды в его письме проскользнула фраза, что он занят трактатом о гармонии в природе и обществе. Это насторожило Ларису: опять трактат! Она написала, чтобы он занимался только математикой — и « никаких трактатов! ».

Жилось ей трудно. В торфяной многотиражке не побоялись снова взять ее на работу — секретарем редакции. Зарплата была, как говорилось в анекдоте, «хорошая, но маленькая». Но взаимопомощь, налаженная новыми ее знакомцами- диссидентами, помогала: дважды приходил Юра Недошивин, принес 150, а потом 200 рублей. Когда Юру все-таки схватили и судили, появилась миловидная девица в берете, надвинутом на брови, — тоже принесла толику денег.