Евгений Войскунский - Румянцевский сквер

— Вы их арестуете? — спросил Лёня.

— Нет. Задержим на трое суток.

Он еще что-то говорил, ссылаясь на уголовно-процессуальной кодекс, но Лёня слушал вполуха. Была невыносима мысль о причастности Кости Цыпина к нападению: Костя наверняка не виноват…

После ухода Ильясова он сказал матери:

— Не надо было писать заявление. Это смахивает на предательство.

— Что это ты говоришь, сыночек? Костю же никто не обвиняет. Просто проверка…

— Мама, давай о другом. Как ты себя чувствуешь? Ничего? Скоро сорок дней. Третьего, да?

— Четвертого декабря.

— Я к этому дню выпишусь. Надо отметить, мама.

— Ну конечно, Лёнечка, конечно. — Она поднесла к глазам платочек. — Как бы папа всполошился, если бы это… нападение на тебя… случилось при его жизни…

Колчанов брился в ванной, когда зазвонил телефон. Сестра Лена строгим своим голосом, сохранившимся с той поры, когда она заведовала сберкассой, осведомилась, как он поживает. Лена — она же Ленина — давно уже пребывала на пенсии, замуж она так и не вышла, влачила одинокую жизнь, с кошкой. Досуг она заполняла вязанием кофточек на продажу (то было небольшое дополнение к скудной пенсии) и активным участием в жизни партийной организации при жэке. С братом общалась редко — главным образом по телефону.

Колчанов, не пускаясь в подробности, коротко бросил в трубку:

— Ничего.

— Виктор, — сказала сестра, — ты можешь одолжить двадцать пять? Я потратилась на ремонт холодильника…

— Ладно. — Вообще-то у Колчанова было с деньгами туго, пенсия к концу месяца иссякала, а гонорар за статью о кругосветном плавании Крузенштерна и Лисянского раньше середины декабря не светил. — Приезжай, — сказал он сестре, — только не сегодня. Сегодня мне надо в Ломоносов смотаться. Завтра — в любое время.

Перед тем как выйти из дому, Колчанов позвонил Валентине.

— Ой, Витя! — обрадованно прозвучал ее голос. — Как раз я думала тебе позвонить. Четвертого будет сорок дней, ты приезжай.

— Приеду, — сказал Колчанов. — Валя, я вот о чем хотел. Позвонила Нина, сказала о подозрениях Влада относительно…

— Да-да, я знаю.

— Ты пока не спеши связываться со следователем. Если он примет меры…

— Я уже ему сообщила.

— Напрасно поторопилась, — с досадой сказал Колчанов. — Я бы съездил к Цыпину и разузнал. Ты же знаешь Цыпина. Если придут арестовывать Костю, он такое может натворить…

— Постой, Витя. Во-первых, Ильясов еще не получил разрешения на задержание. Всего на трое суток, между прочим. А во-вторых, как ты разузнаешь? Ясно, что Костя будет отрицать, а Цыпин все равно взбеленится.

Валентина была, несомненно, права. Колчанов и сам не знал, как начать разговор с Цыпиным на болезненную тему. Об этом думал всю дорогу до Балтийского вокзала, а потом в электричке, мчавшейся в Ломоносов. За окном вагона плыл, медленно смещаясь, заснеженный сосновый лес, и Колчанову вспомнилась Мерекюля — как они шли по колено в снегу, ломились сквозь выморочный лес к шоссе, а там их поджидали «тигры».

А ведь не только погибшим десантом была известна Мерекюля. Лет десять назад он, Колчанов, наткнулся в каком-то журнале на статью о художнике Шишкине. Оказывается, Шишкин в последние годы своей жизни проводил лето в эстонской деревне Мерекюля, там писал пейзажи, в которых « был заметен своеобразный аскетизм, как бы намек на наступающий модерн ». А недавно Колчанов, листая альбом Леонида Пастернака, увидел репродукцию с картины «Чайки над морем», в подписи под которой стояло: «Мерекюля». Чем-то привлекала художников эта скромная деревня на берегу Финского залива. Для них тут были красота, вдохновение, покой. А для морской пехоты в феврале сорок четвертого… что тут говорить… Все в жизни относительно…

Хорошо, что Цыпины жили недалеко от станции, на улице Ломоносова, в одном из новых домов-пятиэтажек. Всего два раза остановился Колчанов, пережидая приступ боли в ногах («витринная болезнь»!) И то хорошо, что погода была тихая — бодрящий морозец и золотистое, как бы растворенное в холодном воздухе, солнце.

Медленно поднялся на четвертый этаж. Цыпин был дома, да не один — в маленькой кухне сидел мужичок невысокого роста с седым хохолком и сплошной черной бровью над цыгановатыми, близко посаженными глазами.

— Вот, Афанасий, — сказал Цыпин, раздвинув занавеску, состоящую из стучащих друг о друга палочек, и введя Колчанова в кухню. — Гляди, какой гость приехал. Бывший наш боец с морской пехоты.

— А то мы не знакомы. — Мужичок, привстав, пожал Колчанову руку. — Хоть и присыпало нас солью от старости лет, а узнать можно.

Конечно, и Колчанов узнал Афанасия Трушкова, на огороде которого, среди зреющих огурцов, он когда-то чуть не отдал концы от большого употребления водки внутрь расстроенного организма. Знал, по рассказам Цыпина, и о трудовой жизни Трушкова — как он, бывший солдат и лихой шоферюга, пошел в гору, сделался директором вагона-ресторана и в этой хорошей хлебной должности много лет колесил по железным дорогам. В семьдесят каком-то году езда была прервана: за крупную недостачу Трушкова посадили в тюрьму, из которой спустя два с половиной года выпустили по амнистии. Опять он пошел в шофера, водил казенный грузовик, потом снова, живучий солдат, взошел по службе, стал заведовать тиром в ДОСААФе — а уж оттуда на пенсию. Брюшком обзавелся на старости лет. Жена его Алена Прокофьевна — и это знал от Цыпина Колчанов — до самой пенсии была завмагом, а теперь трудилась на посту заведующей овощной базой. Можно смело сказать, была она неотделима от продовольственного снабжения города Ломоносова.

На кухонном столике стояли бутылки с пивом — две опорожненные и две полные. Цыпин, оживленный, в неизменной ковбойке, налил пенящееся пиво в граненые стаканы:

— Ну, со свиданьицем.

Выпил, крякнул, утер ладонью седую клочковатую бороденку, скрывавшую челюсть, разбитую в боевой молодости. Сказал:

— Давай, Афанасий, дальше. — Пояснил Колчанову: — Афанасий хоть унерситетов не кончал, а тебе, само, не уступит. Он по фамилиям знает всех первых секретарей обкомов. Во! Ты на ком остановился? На Ларионове? Давай дальше!

— Да ладно, — сказал Трушков. — Не всем это интересно.

Мне-то уж во всяком случае, подумал Колчанов, подивившись, однако, замечательной политической памяти Афанасия.

Он рассказал о своем неудачном хождении к Петрову.

— Ну и хрен с ним! — Цыпин помрачнел. — Мне повестку прислали в суд, на семнадцатое. Я там и выложу все. Как разведка обосралась, а через это, само, погиб батальон храбрых бойцов.

Колчанов сказал, что нельзя так, с бухты-барахты, обвинять. За такое — как за злостную клевету — суд может припаять срок.