Евгений Войскунский - Румянцевский сквер

— О-очень умные мужья. И каким же делом они занимаются, когда уходят от жен?

— Ловят рыбу, собирают амбру. По-моему, это правильная жизнь.

— Ты бы хотел жить такой жизнью?

— Конечно.

— А я бы на Женском острове умерла от тоски. Ну ладно, Лёнечка, пойду помогать твоей маме.

— Посиди еще немного! Новую песню не сочинила?

— Нет. Крутится в голове мелодия, а слова пока не идут.

— У тебя вначале музыка? Мари, тебе надо показаться какому-нибудь серьезному музыканту.

— Пока что надо готовиться к экзаменам. Знаешь, буду поступать на филфак. Такой у нас компромисс с мамой.

— Ну что ж, правильное решение.

— Ты такой снисходительный… — Марьяна всмотрелась в его темные глаза. — Господи, какая печаль! Почему, Лёня?

— Ну, мало ли… Потому, наверно, что Ленинград стоит в геопатогенной зоне.

— Что-что? Что ты еще придумал?

— Это не я. Какой-то ученый муж в «Вечерке»… нет, в другой газете… ну, не важно… сообщил, что Петербург построен над зоной глубокого разлома, разделяющего Балтийский щит и Русскую платформу.

— Ну и что?

— А то, что это плохо. В зоне разломов — повышенная сейсмическая активность.

— В Ленинграде не бывает землетрясений.

— Но могут быть. И потом: такие зоны совпадают с центрами войн и революций. А уж этих потрясений в Питере — навалом.

— Ой, Лёня, не хочу засорять голову. И я не верю, что у тебя плохое настроение от этого дурацкого разлома. Ты что-то задумал, ну, признавайся!

— Мари, — сказал он, взяв ее за руку. — Знаешь что? Давай сбежим из Питера. В Мурманск, например. Или в Печенгу. Это замечательные места.

— И там нет разломов, да? — Марьяна тихонько потянула свою руку из Лёниной. — Ладно, читай своего Марко Поло, а я побегу на кухню.

Гости стали собираться около шести часов. Первым заявился Колчанов. Вручил Валентине букет гвоздик и сел в передней на табурет, потирая колени.

— Ноги болят, Витя? — сочувственно спросила Валентина.

— Сейчас… отдышусь немного… Не обращай внимания…

— Какой ты худой. Плохо питаешься?

— Кефир пока удается покупать, — неопределенно ответил Колчанов. — А вот кота прокормить не могу. Ни мяса в магазинах, ни рыбы.

— Да, — вздохнула Валентина. — Ну и времена настали. Пройдем в комнату, Витя. Не надо, не снимай ботинки.

Из кухни шел запах жареной курятины. И доносились оттуда голоса. Там Марьяна и двоюродная сестра покойного Гольдберга, пожилая дама-стоматолог, заканчивали изготовление салатов. Колчанов и Валентина сели в кресла у журнального столика в большой комнате, где уже были накрыты два составленных стола. Перед ними во всю стену простирался гористый берег, подробно отраженный в сине-зеленой воде залива. Гольдберг с фотопортрета взирал — казалось, с иронической усмешкой — на пиршественный стол.

— А Цыпин приедет? — спросила Валентина.

— Вряд ли. На днях у него был сердечный приступ.

— Стенокардия, да? Витя, я звонила следователю. Костю и тех двух, братьев, взяли в этот… в изолятор. На допросе они все отрицают.

— Может, они действительно не виноваты.

— Не виноваты — так их выпустят. Витя, от тебя пахнет спиртным. Зачем ты…

— Ноги меньше болят, когда выпью. Можно закурить? — Колчанов чиркнул зажигалкой. — Смотришь на меня как на динозавра, — заметил он тихо.

— Вовсе нет. Смотрю — и вижу тебя прежнего, молодого… Помнишь, мы однажды пошли на лыжах по Неве, а с корабля спрыгнул на лед медведь…

— Нет. Не помню.

Она посмотрела на Колчанова долгим взглядом, потом поднялась и ушла на кухню.

Вскоре собрались гости — отставные каперанги-кавторанги и бывшие сослуживцы Гольдберга по «гражданке»: инженеры со «Светланы». Расселись за столами, и один из светлановцев, по фамилии Надточий, с треугольным лицом и желтой прядью, аккуратно зачесанной поверх лысины, произнес прочувствованную речь о Гольдберге. Хорошо говорили о нем и другие. И как-то так стал поворачиваться разговор, что вспоминали больше смешные случаи. Как разыгрывали друг друга в далекие лейтенантские времена, тут Миша Гольдберг был главный мастер. Позвонит, бывало, из своей каюты в каюту приятеля, тоже лейтенанта, и спросит строгим голосом командира крейсера (очень похоже умел ему подражать): «Какой длины у вас телефонный шнур? Измерьте сейчас же». Тот хватает линейку, старательно измеряет, докладывает: «Товарищ капитан первранга, метр тридцать шесть». А Миша ему: «Теперь запихните его себе в задницу».

Сухонький коричневолицый инженер-кавторанг Толстяков рассказывал, какие у Миши происходили неприятности из-за анекдотов, до которых он был большой любитель.

— Вот, помню такой. Перед денежной реформой сорок седьмого года приходит один еврей к раввину за советом: как быть? Снять все деньги с книжки, или, наоборот, все, что есть, положить на книжку, или часть оставить на книжке, а остальные снять? И мудрый раввин ему сказал: «Недавно моя дочь Фира выходила замуж. Перед брачной ночью она прибежала ко мне и спросила: „Папа, как мне быть? Первой раздеться и лечь в постель или подождать, пока Моня разденется и ляжет, или нам лечь одновременно?“ И знаете, что я ей ответил? „Что бы ты ни делала, а Моня все равно тебя — это самое“». — Переждав вспышку смеха, Толстяков добавил: — За этот анекдот Миша получил сильный раздолб от начальника политотдела эскадры.

А другой старый друг, каперанг в отставке Пригожин, белоснежно-седой человек с громовым голосом, сказал:

— Когда мы с Мишей служили в инженерном отделе, его чуть не посадили. Знаете, за какой анекдот? Муж уехал, а жена, как водится, приняла любовника. Вдруг муж возвращается, забыл что-то, и любовник успел голым выскочить на балкон. А на дворе глубокая осень, он жутко мерзнет и вообще загибается. Вдруг на перила балкона садится ангел и спрашивает: «Плохо тебе?» — «Плохо! — стучит зубами любовник. — Помоги, помоги!» — «Ладно, — говорит ангел, — но сперва — испорть воздух». Любовник, что делать, портит. «Нет, — говорит ангел. — Громче!» Ну, он делает громче. Тут его толкают в бок, будят и говорят: «Иван Иванович, сколько можно безобразничать на партийном собрании? Да еще сидя в президиуме».

Опять взрыв смеха за поминальным столом.

— Так его затаскали по начальству, — сказал Пригожин. — И дело шло к аресту. Клеили издевательство над партийными органами. Ты помнишь, Валентина?

— Еще бы не помнить. — Глаза у Валентины повлажнели. — Страшное было время.

— Хорошо еще, — гремел Пригожин, — что Миша служил исправно и комфлотом не согласился на арест. Но из партии Мишу вытурили. Ну, давайте еще раз его помянем.

Пили исправно, и закуска была правильная. Марьяна бегала на кухню, выносила опустевшие блюда, принесла жареную курятину. Раскрасневшаяся от выпитого вина, с блестящими глазами, она сидела рядом с Лёней, с интересом слушала разговор гольдберговских сослуживцев.