Луиза Хей - Сотвори свое будущее. Как силой мысли изменить судьбу

Лупе наблюдала, как они каждый вечер возвращались домой, стараясь не смотреть ей в глаза, а разговаривали тихо и взволнованно. Она подмечала, как они пересчитывали потрепанные доллары, которые были припрятаны на дне материнского комода. Она наблюдала, как некогда веселое лицо отца постепенно мрачнело и покрывалось морщинами. Обратила внимание и на то, что каждый вечер мать старалась по-разному готовить бобы или рис.

За последние месяцы семья лишилась опоры, и всем пришлось делать нелегкий выбор, кому оставаться в Америке, а кому возвращаться. В конце концов решили, что Лупе останется с бабушкой и дедушкой, а родители вернутся в Мексику. Лупе отчетливо, до боли, помнила тот ужасный разговор, когда мать особым, строгим голосом позвала ее в гостиную.

– Папа и я возвращаемся. Теперь придется жить так.

Когда Лупе расплакалась, мать обняла ее.

«Это ведь не навсегда, mi amor! [2] Любовь моя! (исп.) – произнесла она, сама едва сдерживая слезы. – Так будет лучше, сама понимаешь».

И от того, что переезд был вызван финансовыми трудностями, было ничуть не легче.

Лупе скучала по отцу, который помогал ей делать домашние задания по истории и математике. Ей не хватало смеха мамы по утрам. Ее улыбки, от которой и день становился светлее.

Она даже скучала по Аксочиапан, по мексиканской деревушке, откуда была родом, утопавшей в зелени, прекрасной и… нищей. Когда она жила вместе с родителями, то редко вспоминала об этой деревне. А теперь, когда они были так далеко от нее, она мечтала о бугенвилее, о лагуне неподалеку и о том теплом чувстве, которое ею овладевало, когда соседи устраивали посиделки на заднем дворике после ужина, чтобы охладиться после жаркого дня.

Она вспоминала, как ее лучшая подруга Мария приходила в гости и они вместе играли на заднем дворе. Лупе всегда изображала учительницу или медсестру, а Мария – ученицу или пациентку. В отличие от своих матерей, они собирались сделать карьеру, когда вырастут. Обе мечтали поступить в колледж, обзавеститсь собственным велосипедом, иметь возможность самостоятельно ходить в бакалейную лавку и выбирать все, что им захочется.

Лупе хотелось хотя бы навестить своих родителей и друзей, но бабушка сказала, что это невозможно. На такое излишество у них просто не было денег. И потом, а что, если Лупе больше не пустят в Штаты?

Бабушка напомнила ей, что сердце дедули больше не выдержит треволнений и несчастий. Но Лупе и не надо было об этом напоминать.

Она очень любила дедушку, его старенькое лицо, блеклые глаза, поулиточьи медленную походку. Когда-то Рауль Салдана был полон жизненных сил – мужчина, который строил дома и рубил деревья. Самато она это время не помнила – время, пока он еще не ослабел из-за эмфиземы и болезни сердца. Но по всей квартире были развешаны фотографии, которые доказывали, что это было правдой. На них и бабушка выглядела совершенно иначе – черноокой красавицей с камелиями в волосах. Они оба фотографировались в необычных нарядах. Дедушка снимался в широкополой шляпе и вышитой рубашке, а бабушка – в широкой юбке с оборками и рюшами. Они казались самыми жизнерадостными людьми на свете, держались так, словно будут жить вечно. В сознании Лупе эти люди уживались рядом со стариками, в которых в действительности превратились с тех пор ее дедушка и бабушка. Иногда они ей даже мерещились в образе уставших героев в сумрачном свете телевизионного экрана.

Старайтесь быть дружелюбнее.

Позитивное мышление, невозмутимое выражение лица и улыбка – действенные способы защиты от мрачных, скептических взглядов и неприятностей.

Почувствовав сквозняк на лестнице, Джонатан понял, что посыльный не закрыл за собою дверь, и спустился, чтобы ее захлопнуть. По дороге он уловил острый запах лайма от лосьона после бритья, что свидетельствовало о присутствии мистера Антунуччи, домовладельца.

С тех пор как Джонатан ослеп, он обнаружил, что у каждого человека есть определенный, только ему присущий запах, который или возвещал о его приближении, или окружал его подобно ауре; иногда у него в голове возникали цветные образы.

Он никогда никому не говорил об этом. Но у мистера Антунуччи был не только цитрусовый, но и розовый запах.

– Что это за грохот там, за дверью?

– Привет, мистер Лэнгли! – произнес мистер Антунуччи голосом человека, которому не раз приходилось долго-долго выслушивать жалобы мистера Лэнгли.

– Я вот тут в ванной комнате устанавливаю перила.

– А зачем супругам Ли нужны поручни?

– Ли в прошлом месяце переехали. А теперь въезжают новые жильцы – пожилая пара Салдана сняла эту квартиру.

– Должно быть, очень уж старые, если им понадобились перила!

– Вы тоже когда-нибудь состаритесь.

– Сомневаюсь, – пробормотал Джонатан.

– Они снимают ненадолго – всего на пару месяцев. Одному из них нужно ходить на лечение в больницу, что находится через дорогу.

– На эту помойку? Скажите им, что они там как миленькие подхватят стафилококк!

– Постарайтесь быть дружелюбнее.

Из спальни вышел старик и, медленно толкая перед собой тележку с кислородным баллоном, направился в холл.

– Доброе утро, мистер Салдана, – сказал Антунуччи.

– Утро доброе, – с трудом ответил старик, а затем зашелся в долгом приступе влажного кашля. Из квартиры за его спиной доносились звуки сальсы.

Джонатан покачал головой, возвращаясь к себе в квартиру:

– Господи, помоги!

– Вам его помощь действительно понадобится, – прошептал Антунуччи.

Лупе, которая заглядывала в квартиру супругов Салдана, выкатилась на роликах и уставилась на табличку на двери Джонатана.

– Этот Джонатан Лэнгли – самый несчастный человек на свете, – произнес мистер Антунуччи.

Джонатан не всегда был грубым слепым мужланом, орущим на соседей и посыльных. Когда-то о нем говорил весь город, он был преуспевающим художником, входил в избранный круг молодых щеголей, которых отличали шик и привлекательность. Он выставлялся в европейских столицах, в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Казалось, что его фотография не сходила со страниц светской хроники «Нью-Йорк Таймс», особенно раздела о моде. Он улыбался то на какой-нибудь вечеринке, то на церемонии открытия. Всегда красив и подтянут и всегда на виду. Он был героем материалов и «Лос-Анджелес Таймс», и «Чикаго Трибюн». Ему приходилось так часто давать интервью, что в итоге он на них даже не волновался.

Репринты и репродукции его самой известной картины «Танцующий бродяга» сделали его богатым и знаменитым. Он пытался не поддаваться искушению славой, но не смог с собой совладать. Привык к похвалам; затем решил, что заслуживает их. Тратил практически все, что зарабатывал. Купил серебристый «Ягуар» и квартиру на Мэдисонавеню, пристрастился к серым, цвета голубиного оперения, свитерам из кашемира и пальто на меховой подкладке.