Мариша Пессл - Некоторые вопросы теории катастроф

– Мне не было скучно.

– А медведи? – не унималась Джейд. – И хуже того, комары и всякие жуки! Ненавижу насекомых. А они меня обожают. Прямо фанаты, не знаешь, куда от них деваться.

– В марте комаров нет. А если будут, я тебя полью антикомариным средством с ног до головы, – грозно прорычала Ханна (см. «Бульдог в курятнике. Жизнь Джеймса Кэгни» [373], Тейлор, 1982, стр. 339).

Джейд промолчала, разгребая вилкой шпинат.

– Да что ж такое? – нахмурилась Ханна. – Я стараюсь, придумываю для вас что-то новое, интересное. Вы в школе проходили «Уолдена» Торо? [374]Неужели он вас не вдохновил? Или эту книгу уже исключили из программы?

Ханна обратила взгляд на меня, а мне было трудно смотреть ей в глаза. Прическа по-прежнему отвлекала. В фильмах пятидесятых режиссеры использовали такую стрижку, чтобы показать, что героиня недавно вышла из психушки или что косные жители родного городка заклеймили ее как продажную женщину. Чем дольше глядишь, тем сильнее ощущение, что эта стриженая голова плавает в воздухе сама по себе, как голова Джимми Стюарта в «Головокружении» [375], когда он страдает от нервного расстройства и вокруг него крутится вихрь психоделической расцветки – сто оттенков безумия. Из-за короткой стрижки глаза Ханны казались огромными, шея – очень бледной, уши – беззащитными, словно улитки без раковины. Может, права Джейд – у Ханны и впрямь назревает нервный срыв? Возможно, она «устала поддерживать Великую ложь человечества»? (см. «Вельзевул», Шорт, 1992, стр. 212). Или еще более жуткий вариант: вдруг она слишком зачиталась той биографией Мэнсона? Даже мой папа, хоть суевериям не подвержен, говорит, что слишком пристальное изучение зла небезопасно для «впечатлительных умов». Поэтому он и не включает больше «Черного дрозда» в список обязательного чтения к своему курсу.

– Ты-то понимаешь, о чем я? – Взгляд Ханны словно приклеился ко мне, вроде ярлыка на лобовом стекле машины. – «Я ушел в лес, потому что хотел жить разумно, – процитировала она. – Хотел погрузиться в самую суть жизни и добраться до ее сердцевины, чтобы… чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе и не жил… чтобы… что-то такое разумно…» [376]

Неоконченная фраза повисла в воздухе. Все молчали. Ханна засмеялась, но смех получился невеселым.

– Надо бы мне самой перечитать…

Леонтин Беннет в своей книге «Содружество утерянных тщеславий» (1969) мастерски разбирает известную цитату Вергилия: «Любовь превозмогает все». На стр. 559 он пишет: «Столетиями эту короткую фразу понимали неверно. Непросвещенные массы выставляют ее в качестве оправдания тому, чтобы обжиматься в общественных парках, бросать жен, изменять мужьям, объясняют ею стремительный рост числа разводов и огромное количество незаконнорожденных детей, попрошайничающих возле станций метро „Уайтчепел“ и „Олдгейт“. Между тем в этой затасканной фразе ничего обнадеживающего нет. Латинский поэт написал: „Amor vincit omnia“ , то есть „Любовь побеждает все“. Не „освобождает“, а „побеждает“ – здесь и кроется наша главная ошибка. Победить: выиграть, одержать победу, одержать верх, пересилить, одолеть, разбить, разгромить, сокрушить, раздавить, сломить, побороть, перебороть, восторжествовать, возобладать. Не так уж это и позитивно. И что значит „побеждает все“? Не обязательно только плохое – скажем, бедность, грабеж, человекоубийство, – а „все“, в том числе и радость, мир, здравый смысл, свободу и независимость. Таким образом, слова Вергилия – скорее предостережение, подсказывающее нам всеми средствами избегать этого чувства, иначе мы рискуем потерять все, что нам дорого, в том числе и самих себя».

Мы с папой всегда ехидничали по поводу многословных тирад Беннета (он так и не женился и умер в 1984 году от цирроза печени; на похороны пришли только домоправительница и редактор из издательства «Тиролиан-пресс»), но к началу февраля я осознала, что в его восьмисотстраничных разглагольствованиях есть свой смысл. Именно из-за любви Чарльз стал такой мрачный и дерганый, бродит по «Голуэю» весь лохматый, с отсутствующим взором (что-то мне подсказывало, что не о вечных вопросах он раздумывает). На утренних общих собраниях он постоянно ерзал (иногда стукая ногой по спинке моего стула), а когда я оборачивалась и улыбалась ему, он меня просто не видел, неотрывно уставившись на зачитывающего школьные объявления учителя, – так, наверное, вдовы моряков смотрят в морскую даль («Сил у меня с ним больше нет!» – говорила Джейд).

А меня любовь могла в любую минуту ввергнуть в уныние с той же легкостью, с какой ураган срывает с места деревенский домик. Стоило Мильтону сказать: «Старушка Джо» (он теперь только так называл Джоли; интимное прозвище – самый непоправимый этап в развитии школьного романа, он, словно суперцемент, скрепляет надолго и прочно) – и вот у меня внутри все отмерло, будто разом отказали сердце, легкие и желудок. Потому что какой смысл биться, дышать, функционировать, если жизнь – это боль?

А тут еще Зак Содерберг.

Я о нем совершенно забыла, если не считать те тридцать секунд в самолете на обратном пути из Парижа, когда захлопотавшаяся стюардесса нечаянно пролила «кровавую Мэри» на старичка, сидевшего у прохода. Вместо того чтобы разораться, старичок, лучась улыбкой, приложил к напрочь испорченному пиджаку салфетку и сказал без малейшей иронии:

– Не огорчайтесь, дорогая! С каждым может случиться.

Я изредка через силу улыбалась Заку на уроке углубленной физики (не дожидаясь, чтобы посмотреть, поймает он мою улыбку или так, уронит на пол). Я старалась следовать папиному совету: «Самое поэтическое завершение любовной истории – не извинения и не долгие выяснения, почему все пошло не так, слюнявые, точно сенбернар с печальными глазами, а полное достоинства молчание». Но однажды на большой перемене, захлопнув дверцу своего шкафчика, я увидела, что прямо позади меня стоит Зак, улыбаясь своей фирменной улыбкой, перекошенной, словно тент, у которого один край обвис.

– Привет, Синь, – сказал Зак.

Голос у него был скрипучий, как неразношенные ботинки.

У меня ни с того ни с сего сердце затрепыхалось.

– Привет.

– Ты как?

– Нормально.

Я судорожно соображала, что бы такое сказать осмысленное. Надо, по крайней мере, извиниться за то, что забыла его на рождественской дискотеке, словно варежку.

– Зак, мне очень совестно…

– Я тебе кое-что принес, – перебил он без злости, но как-то бодро-деловито, словно менеджер фирмы, приветствующий давнего клиента.

Он вытащил из заднего кармана и протянул мне пухлый голубой конверт, старательно заклеенный, вплоть до самых уголков. На конверте жирным курсивом было написано мое имя.