Дон Делилло - Ноль К

Медленно кружа по улицам, мы возвращались в исходную точку и одновременно – я это уловил – приходили в определенное расположение духа, духа Эммы, которую угнетало, и чем дальше, тем очевиднее, неминуемое приближение сына. Мы дошли до лофтового здания, появился Стак с узелком вещей, которые он заберет с собой в Денвер. Мы двинулись на северо-запад, и я вдруг вообразил, что у водителя такси, которое мы сейчас поймаем, будет украинское имя и украинский акцент и он с радостью поболтает со Стаком на своем языке, а мальчишка взамен, вполне возможно, обратит унылую жизнь таксиста в яркую фантазию.

Я выключил газ, но по нескольку раз проверяю плиту. Вечером убедился, что замок закрыт, вернулся к своим делам, но в конце концов опять иду украдкой к двери, пробую замок, кручу дверную ручку – прежде чем отправиться спать, нужно проконтролировать, подтвердить, удостовериться. Когда это началось? Иду по улице, проверяю кошелек, потом ключи. Кошелек в заднем левом кармане, ключи – в переднем правом. Я ощупываю, поглаживаю кошелек через ткань, а иногда сую в карман большой палец, чтобы дотронуться до кошелька непосредственно. С ключами я этого не делаю. С ними мне достаточно соприкоснуться через карман, сжать кольцо под двумя слоями ткани – кармана и носового платка. Заворачивать ключи в платок не считаю нужным. Они лежат под платком. Я ведь иногда сморкаюсь, и с учетом этого такая комбинация представляется более гигиеничной, нежели вариант с ключами, завернутыми в платок.

Навещаю Росса в комнате с монохромными картинами – он сидит размышляет, я сижу жду. Он попросил заехать, сказал, есть одно предложение. Мне приходит в голову, что для него эта комната – изолятор, это помещение – форма, рака, в которую заключены все бережно хранимые воспоминания. Он закрывает глаза, роняет голову на грудь, потом, будто согласно установленному порядку, начинают трястись его руки, он смотрит на них.

Дрожь унялась, и тогда он обращается ко мне.

– Вчера умылся, стал рассматривать себя в зеркале – основательно, неторопливо. И понял, что теряю ориентацию, потому что в зеркале лево – это право и наоборот. Но дело в другом. Ухо, которое должно было только казаться правым, действительно было правым.

– Это так казалось.

– Это так было.

– Нужно бы создать отдельную науку под названием физика иллюзий.

– Уже создали, только под другим названием.

– Значит, вчера. А что произошло сегодня?

На это у него ответа не было.

Потом он сказал:

– Мы одно время держали кошку. Ты вряд ли об этом знал. Она приходила сюда, сворачивалась колечком на ковре, и Артис говорила, что кошка привносит в комнату какое-то особое спокойствие, своеобразное изящество. Кошка становится неотделимой от картин, она – элемент искусства. Когда кошка была здесь, мы старались говорить тише, не делать резких или ненужных движений. Иначе подведем кошку. По-моему, мы совершенно серьезно об этом думали. Иначе подведем кошку, говорила Артис и так улыбалась, будто играла в старом английском кино. Иначе подведем кошку.

Борода его лезла во все стороны и явно не вписывалась в рельефные каноны прошлого – очень уж непокорная и совсем белая. Большую часть времени он проводил в этой комнате, сидел здесь и старел. Наверное, затем и приходил сюда, чтоб стареть. Он сказал, что часть своей коллекции передает в дар различным учреждениям, а небольшие картины раздаривает друзьям. Потому и позвал меня. Я ведь восхищался картинами, висевшими на этих стенах, – пять полотен более или менее приглушенных оттенков, холст, масло. И потом сама эта комната: она почти свободна от мебели и словно бы имеет некое ярко выраженное предназначение, поэтому человеку может даже казаться, что, вторгаясь сюда, он наносит оскорбление. Нет, я столь чувствительным не был.

Поговорили о картинах. Он выучил язык, на котором о них говорят, я – нет, но оказалось, что видение у нас в общем схожее. Свет, цвет, пропорция, строгость. Он хочет подарить мне картину. Выбери одну, и она твоя, а то и не одну, говорит, а кроме того, есть и другой вопрос: где ты в конце концов хочешь поселиться?

А вот на этих словах остановимся. Он полагает, что я, может быть, в каком-то неопределенном будущем захочу поселиться здесь. Удивительно. О такой перспективе он рассуждал с практической точки зрения, семейное, мол, дело, совершенно не задумываясь о ценности этого места в стоимостном выражении. Я услышал в его голосе пытливые интонации, нотки невинного любопытства. Он словно спрашивал меня: кто же ты такой?

Он подался вперед, я отстранился.

Сказал ему: не знаю, как тут жить. Элегантный особняк, входная дверь из резного дуба, стены, обшитые деревянными панелями, сдержанная обстановка. Я говорил так, не просто чтоб произвести впечатление. В этом доме я был туристом – время пребывания ограничено. По воле Артис отец спустился сюда из роскошно отделанного двухэтажного пентхауса с залитыми солнцем оранжереями и ядерными закатами во все небо. В те ранние годы такие вещи удовлетворяли его эго планетарного масштаба. У тебя два грандиозных балкона, сказала она ему, на один больше, чем у папы римского. А здесь – часть его художественной коллекции, все книги, все, что он успел изучить, полюбить, приобрести.

Знаю, как жить, где живу – в старом здании, наверху, на западе, с мрачноватым внутренним двориком, что круглый год в тени, с шикарным когда-то вестибюлем и с прачечной, которую пора застраховать от наводнения, в квартире, где все оборудование проверено временем, где высокие потолки и тихие соседи, где встречаешь знакомые лица в лифте и говоришь “привет”, стоишь вместе с Эммой на залитой гудроном крыше, на западном уступе, наблюдая, как с другого берега приближается гроза, как дождь хлещет реку.

Вот что я ему сказал. Но дело ведь обстояло сложнее, разве нет? Мои слова имели остроту карающего лезвия, а мелочный акт отвержения я вытащил из глубоких пластов прошлого. Все эти уровни, закрутившиеся спиралью узы взаимной зависимости были более чем имманентны состоянию, в котором мы оба находились.

Я сказал ему, что тронут, и предложил нам обоим хорошенько все обдумать. Хотя тронут я не был и ничего обдумывать не собирался. Сказал ему, что комната и правда великолепна, с кошкой или без. Не сказал только, что у меня дома есть фотографии Мэдлин. Школьницы, девушки, матери с подростком-сыном. И разместить эти снимки во враждебном пространстве отцовского дома я никак не смогу.

Когда-то Эмма обучалась танцу, несколько лет назад, и была в ней некая текучесть, в ее лице и теле, шагах, походке и даже в аккуратных формулировках. Иногда мне представлялось, что в самые обычные минуты она действует в соответствии с тщательно разработанным планом. Таковы праздные измышления мужчины, в чьих днях и ночах нет никакой интриги, и потому-то он начинает думать, что мир его некоторым образом окручивает.