Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

Метелин ковырнул ногтём рукоять револьвера. И вот же занятная оказия: грязный, немытый, с волосами сальными — всё равно он теперь выглядел достойнее, чем когда при бриллиантовых запонках ходил. Спокойнее и честнее.

— По-прежнему не понимаю, — Метелин не поднимал глаз, — не понимаю, как такое возможно, и не понимаю, зачем ты меня…

— Сказано же — для безопасности! Вот бестолочь, — осерчал Хикеракли. — Ты пьяный был! Или мне тебя за ручку водить требовалось, пристраивать?

— Нет, — еле заметно качнул головой Метелин. — Нет, но я мог бы…

— Твирина пристрелить, — Хикеракли почему-то и слушать его не хотел. — Я уж понял, спасибо-пожалуйста. А ведь это Твирин самый главный бескровный залп дал, Твирин твой город спас. Поговорил с Резервной Армией так, что тамошние твои дружки живыми сдались, без лишних трат, тоже Твирин. Вот бы ты дураком вышел, ежели б я тебя тут не прикрыл!

Метелин молчал, понурившись, как нашкодивший сорванец или, скажем, щенок. И за что Хикеракли его сейчас ругает, душу ему напрочь выкручивает? Ведь видно же, что дурно ему — перетрясся тут за Петерберг, без окон запертый, а теперь и стыдно, и нервов уже нет никаких.

А у Хикеракли нервный завод, скажете, имеется? Он, может, за то Метелина ругает, что сам, поутру проснувшись, все кулаки себе сбитыми обнаружил — не костяшки, а синяки сплошь. Это потому, что вчера, когда ввалился в безымянные свои комнаты, обо что-то их стесал, господин самый умный. И выл в этих комнатах почище всяких метелиных, ослом выл, ибо нет никаких сил человеческих делать то, что люди порой друг с другом делают, нет же сил уснуть после такого, и не в грохоте залпов дело.

И не то чтоб Хикеракли было за себя теперь стыдно. Ежели ему и стыдиться, то Хляцкого да хэра Штерца, а что слышали люди за стенками какие неприличные взрослому человеку звуки — то чушь. Да только и тех двоих можно тоже не стыдиться. Какой им, мёртвым, прок?

Тут в другом, как говорится, нюанс. Вот рассмотрим, к примеру, Метелина. Переживает Метелин? Переживает. Устал от нервов, от обиды измаялся? А то. Трудно ли Хикеракли проявить к нему снисхождение?

Нет, ничуть не трудно, ни самую капельку. Только какая ж это тогда выходит дружба, когда один к другому всё время с пониманием, а тот ему в ответ — гулю? Это не дружба вовсе, а, если угодно, забота отеческая или роман невзаимный, как в дамских книжонках. Но сам-то, сам Хикеракли разве не человек? Или не полагается к нему вовсе никакого уважения?

Может, Хикеракли сегодня с утра потому такой весёлый был, что нужно от вытья во рту перебить послевкусие — а оно не перебивается, смердит, паскуда, почище метелинской комнатушки. И ничего ты с ним не поделаешь, никуда от него не денешься, и никто тебе не поможет, потому как это ты всем вокруг помощник, а о тебе подумать им и в голову не придёт. Дуться на это дело не с руки вовсе: нет такого закона, чтобы человек понимание да утешение самой своей природой заслуживал. Человек — тварь эгоистическая, это всякому известно.

Но ведь и Хикеракли же человек.

— И куда мне теперь идти? — тихо поинтересовался Метелин, так и не желая от револьверчика отлипнуть.

— А я почём знаю? Хоть на все четыре, хоть на восемь. Я тебе дверь отпер, ты свободный теперь человек.

— Да, но… — Метелин распрямил ноги, чуть не стукнувшись о косой потолок макушкой, и посмотрел на Хикеракли эдак — сверху, но как-то робко. — Что сейчас происходит в городе?

— Торжества да тирады, тирады да торжества, что и подобает опосля кровопролития. — Хикеракли загнул ссаженные пальцы. — Твирин, Гныщевич… ну и граф, конечно, речи перед Городским советом читают. О нашей победе, о дальнейших, как говорится, перспективах. Ежели тебе так интересно, отчего нам враги сдались, ты поспешай — вот и послушаешь.

— Твирин, Гныщевич и граф Набедренных, — Метелин усмехнулся с непонятной горечью, попялился на свой револьвер ещё немного и спросил: — А ты помнишь, о чём мы с тобой в последний раз разговаривали?

— О планах Резервной Армии.

— Не только. Мы ещё говорили о переменах и о цене этих перемен. Помнишь?

— Ну.

Метелин кивнул самому себе, будто в этом «ну» вся мудрость бытия и скрывалась. Сволок с крючка раздёрганную шинель — даже и идти далеко не пришлось, накинул её, бедную, на плечи. Запустил пальцы во взъерошенные, не по-аристократски теперь остриженные волосы.

— Просто… Говоришь, речи читают? Ты прав, сходить и послушать было бы любопытно, но я вот думаю… Может, мне лучше потерпеть немного, а под вечер — прямиком к Гныщевичу? В конце концов, если ты говоришь правду, город уже в безопасности, так что остальное не так и важно. А я… — Он с надеждой посмотрел на Хикеракли. — Как ты считаешь?

Хикеракли взгляд его выдержал, да в процессе того почуял, как рот сам собой кривится в непривычной формы усмешку.

— Никак не считаю. Мне-то что?

— Он, наверное, мне не будет рад, ему не до того… Не девицы ж мы юные, чтоб скучать и письма писать. Так ведь?

Ох, не так — или, может, так, но не потому, что «не до того». Вот была бы комбинация любопытная — посмотреть, как теперь Гныщевич с Метелиным встретятся, как непростую свою ситуацию прояснят! В одном углу ринга, значится, папашу застрелили, а в другом его всю жизнь ненавидели, а в третьем — завод ещё, камень треклятого преткновения… Да-а, долгий вышел бы разговор да увлекательный. И нужный.

Любопытная чрезвычайно комбинация, только вот Хикеракли почему-то это вовсе не было любопытно, и он снова пожал плечами с полным безразличием.

Метелин побарабанил пальцами по дверному косяку и кивнул:

— Тогда я лучше пойду на площадь.

Площадь улыбалась.

Гомонила, жестикулировала, расспрашивала, втолковывала, давала подзатыльники, вставала на цыпочки, отмахивалась, огрызалась, отдавливала ноги, здоровалась через головы, жаловалась, охала, блажила. Но сказать, будто она хмурилась и всхлипывала, было нельзя — хмурились и всхлипывали отдельные островки в человеческом озере, разлившемся перед зданием бывшего Городского совета.

А площадь всё же улыбалась.

Твирину чудилось: каждая улыбка тыкает его трудолюбивой иглой — туда, где и так уже истыкано до кровавого месива.

Вот сбоку в первом ряду берут на закорки ребёнка, и он тотчас распахивает рот, впитывая открывшийся вид. Один укол.

Вот запыхавшаяся цветочница с пузатой корзинкой, опустошённой влёт. Второй укол.

Вот по центру какие-то невидимые весельчаки вздумали подкидывать в воздух шапки. Сразу много мелких уколов.

Вот лучащиеся гордостью патрульные из Второй Охраны раздают во все стороны очередные листовки, от вида которых игла вонзается всё глубже.