Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

И потому тогда, в первый раз, Твирин начал сразу с дерзости, хотя предполагал иное. Спросил: а почему вы до сих пор не арестовали Городской совет?

Это была шутка, родившаяся из неведомо какого по счёту спора в Алмазах. Весть о законодательном запрете листовок, готовившемся отцом хэра Ройша, взвинтила всех. На чьё-то очередное возмущение — кажется, Коленвала, коего хэр Ройш изрядно недолюбливает, — он утомлённо фыркнул: вам-де знаком устав Охраны Петерберга? У неё особые полномочия, которые вообще-то — с чисто бюрократической точки зрения — и так позволяют арестовать кого угодно и за что угодно. Потому что в самом посещаемом иностранцами городе Росской Конфедерации должно быть спокойствие , для того и поставлена вокруг него целая армия. Так что, высокомерно разъяснял хэр Ройш, у законопроекта против листовок цель стоит едва ли не примиряющая: что такое «спокойствие», как его подрывать — это всё вопросы, открытые для интерпретации. Если Охрана Петерберга будет чересчур яро разрешать их сама, раззадоренный листовками город может и не понять рвения, а потому закрепить неприемлемость листовок на уровне Городского совета, а то и Четвёртого Патриархата — ход, как ни парадоксально, снижающий напряжение. Переложив на себя часть ответственности Охраны Петерберга, Городской совет рассредоточит недовольство горожан, размажет его слоем потоньше и так постепенно сведёт на нет.

Всегда убийственно освежающий в суждениях граф Набедренных, дослушав хэра Ройша, полюбопытствовал: ежели устав предписывает Охране Петерберга бросать в темницу всякого, кто это самое петербержское спокойствие нарушает, отчего бы ей не устремить свой взор на, собственно, Городской совет?

Хэр Ройш меленько хихикал: да, волнения в городе именно Городской совет и спровоцировал — не пожелав бороться с Четвёртым Патриархатом за смягчение нового налога. По бюрократии — можно и арестовать, можно-можно, даже интересно, чем бы всё кончилось, если бы у Охраны Петерберга хватило пороху на такой жест.

И все потешались потом целый вечер, но никто почему-то и мысли не допускал, что пороху Охране Петерберга всё же хватит. А Твирин почувствовал вдруг себя уязвлённым: потешаться легко, потешаться приятно и выгодно самомнению, но разве не должно быть — всем, каждому — стыдно? За то, что они живут в мире, где Охрана Петерберга никогда не осмелится арестовать Городской совет?

Это уродливый, тоскливый мир — и, промаявшись несколько дней, Твирин пошёл его менять.

Вот как теперь — ночью к генералу Йорбу.

— Конюх Хляцкий, — вполголоса произнёс Твирин, убедившись, что дверь заперта.

— По-прежнему надеется неведомо на что, — отозвался генерал, протягивая портсигар.

Папиросы не водка и не бальзам, с папиросами Твирин быстро совладал. Спасибо, леший, хоть за это.

— Пора прекратить это недоразумение, — спичка брызнула искрами и вероломно надломилась. — В казармах уже судачат.

— Расстреливаем на рассвете? Или стоит приурочить к какому-нибудь событию? — уточнил генерал Йорб.

Твирин всмотрелся в непроницаемую маску идолища, заменяющую ему лицо: генерал Йорб ведь понял тогда, что такое уродливый и тоскливый мир. Не отмахнулся от дерзости.

Твирин солгал ему, что со дня на день город оденется в листовки с этим самым вопросом.

Почему — вы — не — арестовываете — Городской — совет.

Твирин пообещал ему листовочников. В обмен на честный ответ: так почему?

(Спасибо, леший, и за сказочную дурость оскописта, который не стал отсиживаться у графа или в Алмазах, чем невероятно упростил Твирину выполнение сего обещания.)

О расстреле речи, конечно, не шло. Расстрел — заслуга камертона внутри Твирина, впервые зазвучавшего, когда барон Копчевиг принялся убеждать генералов, что арест Городского совета поставит Охрану Петерберга в сложнейшее положение, поскольку прецедентов не было, поскольку реакция Четвёртого Патриархата непредсказуема, поскольку без властного органа город затопит хаосом и далее, далее — навстречу уродливому и тоскливому миру. Три других генерала не были тверды в своём мнении, они всё примеривались мысленно к тому факту, что срочное совещание на территории казарм может завершиться для Городского совета препровождением в камеры. Зато солдаты хмелели на глазах: неужто им прикажут препровождать? Им — Городской совет?

И камертон внутри Твирина звякнул: они способны на большее. Они уже прожили в воображении триумф ареста, и если барон Копчевиг заморочит-таки генералов, они будут разочарованы. Но если выстрелить теперь — подхватят. Без приказа, без размышлений. Камертон настаивал.

Если бы камертон ошибся, расстреляли бы Твирина. Приставив обрез к говорливой голове барона Копчевига, он успел спросить себя, страшно ли это.

Страшно. И одновременно — вовсе нет. Только близость пропасти и делает любое твоё движение предельно точным.

«Вы террорист», — сказал ему потом генерал Йорб. Ничуть не изменив непроницаемую маску лица.

«Можете арестовать вместо Городского совета меня».

«Во-первых, я жду, что вы приведёте листовочников. Во-вторых, это означало бы отказаться от причастности к расстрелу Городского совета — что глупо. В-третьих, успеется».

Как же много кошмаров тому назад это было.

Докурив папиросу до половины, Твирин всё-таки убедил себя, что и в этот раз генерал Йорб непременно воспротивится уродливому и тоскливому миру.

— Я не намерен отменять первоначально избранное наказание. Никто не будет расстреливать конюха Хляцкого как обыкновенного преступника. Он солдат Охраны Петерберга и заслуживает чести самостоятельно прервать свою жизнь.

— Но за всё время, проведённое наедине с револьвером, он так и не сподобился это сделать, — генерал Йорб медленно, по крошке стряхнул пепел. — Вы знаете, как его заставить?

— Нет. Но я знаю, что другим солдатам его пример необходим. Больше, чем самому конюху Хляцкому.

Генерал Йорб обернулся к часам. Чуть сдвинул брови, мгновенье поразмыслил, извлёк связку ключей и поднялся из-за стола.

И уже у самой двери произнёс:

— Спасибо, что пришли с этим ко мне. Вместо того чтобы решать проблему силами Временного Расстрельного Комитета.

Твирин коротко кивнул. Он и сам знал, что правильно — так. Камертон не даёт сфальшивить.

Камера Хляцкого была здесь же, в Западной части — подальше от главных его знакомцев по службе. Знакомцам ни к чему соблазн повидаться, поговорить и всеми прочими способами ослушаться приказа. За два поворота до камеры генерал Йорб замедлил шаг, осмотрелся и бесшумно ступил в какое-то хозяйственное помещение. Зажёг керосиновый фонарь и, кажется, опрокинул его. Выскользнул он столь же проворно и бесшумно, терпеливо дождался, пока сгустится дым и соберётся тяжёлый запах горелой краски, — и вот тогда уже поспешил к камере.