Array Альфина - «Пёсий двор», собачий холод. Том III (СИ)

В общем, спустя пару месяцев Базиль Жакович от своей затеи отказался, камзольчик вышвырнул, а Гныщевичу объявил, что тот теперь будет прибирать со столов да чистить полы, ибо до официантов тоже не дорос пока. И было жутко обидно, что зарабатывает он себе на плошку супа не актёрскими талантами, не руками и не мастерством, а тем, на что девок беспризорных обычно подбирают — метлой да тряпкой махать. Это уж спустя годы, в Порту, Гныщевич сообразил, что актёрский талант у него вполне имеется, а хозяин просто сыскал ему неверное emploi. Ну какое из него белокурое чудо?

Гныщевич отсчёт себя вёл со срока более позднего — когда вышел из кабаре, хлопнув дверью погромче, и пошёл искать счастья куда глаза глядят. Вскоре кабаре прогорело, а потом и погорело, и с той, совсем детской поры в душе осталось немного: бережное отношение к несчастной официантской братии, нелюбовь к напудренности да данный самому себе навсегда зарок никогда больше не прибирать с чужого стола.

Вот только именно этим Гныщевич сегодня и занимался — чистил последствия чужой трапезы. Развороченный артиллерийскими снарядами и гражданской паникой Петерберг выглядел как кабаре после особо буйной попойки. Брызги осколков, поломанные стулья, размокшие в луже вина конфетти да сочный храп тех, кто не дошёл до комнат наверху.

Не было в детстве ничего обиднее чужого праздника, а нынче в нём виделся своеобразный уют. Гныщевич сам поражался тому, как спокойно переносит эту мысль — осада Петерберга, un événement без малого historique, почти полностью прошла мимо него. Нет, выпало, конечно, веселья и на Северную часть: оттуда как раз запускали самого первого и самого последнего взрывного делегата, там было больше всего пальбы промеж солдат Резервной Армии, туда приволокли и лазутчиков, выловленных в Порту. Ну так и по тарелкам клиентским нетрудно было собрать себе богатейший ужин, да только твоим он от этого не становился.

Где бы ни звучала пальба, все знали, что решалась судьба Петерберга на юге — там, где был Твирин. И Гныщевича это не смущало. А ведь если посудить, оба они на одно и то же претендовали — на солдатскую верность да уважение; однако же умудрялись не наступать друг другу на пятки. Был у Твирина свой особый charme, который Гныщевич хватать не пытался, а у Гныщевича зато имелся здоровый метаболизм.

Вечер и ночь прошли в лихорадке, так что сегодня утром Петерберг валялся в тяжёлом похмелье. На ногах остались лишь трезвенники да те, кто по природе своей был крепок. И ещё самые увлечённые: не далее как полчаса назад под окнами Гныщевича протрезвонила, прости леший, карета с шестёркой лошадей, содержащая в себе графа Набедренных и Веню. Они не то затеяли утренний променад, не то завершали ночной; граф поклялся, что днём будет в своём уме и в состоянии прочесть торжественную речь. По какой такой прихоти он раздобыл карету, шестёрку лошадей и, видно, доброго картографа, способного проложить по Петербергу для кареты маршрут, — одному лешему и ведомо.

«Да чего тут гадать, — пробурчал тогда За’Бэй. — Известно, по какой прихоти».

Гныщевич только хмыкнул.

«И ведь не скажешь, что укатил с вином да беспутными девками. И вино-то у него шампанское, и девки… какие-то не такие».

За’Бэй рассмеялся. Он не был трезвенником, зато крепостью как раз таки по природе своей отличался завидной. Гныщевич столкнулся с ним под утро возле временного штаба внутреннего патруля, куда господин За’Бэй явился в поисках полезного дела.

Не сиделось человеку на месте, никогда не сиделось. И в комнате их общежитской он почти не ночевал (что искупал раз в две недели громкими попойками), и теперь, уже после революции, постоянно болтался незнамо где. С людьми. Прям как Хикеракли, только Хикеракли вечно норовил залезть в душу, а на лбу у него отпечатывались какие-то глубочайшие выводы, а За’Бэй просто закатывал широкие рукава. В общем, Гныщевич его встретить был рад.

А дел сыскалась уйма. L’engagement de l'artillerie был очень коротким, но когда это размер имел первоочерёдное значение? Две минуты — тоже немного, но Резервной Армии для сдачи Твирин выделил лишь их. А до того — ещё меньше выделил армии своей, петербержской, чтобы под свист и грохот разобраться, палим мы в ответ или всё-таки не палим. Выдумал давать из всех орудий «по ногам», рявкнул, что с духом собираться надо быстрее, а то ни лешего от Петерберга не останется. Надо заметить, что все чины, имеющие доступ ко внутреннему радиоканалу, успели высказать всё, что они по этому поводу думают. Да, орудия были предварительно налажены, залп был подготовлен.

Но когда это подготовка означала непременное намерение?

Меньше (хотя кто ж считал?) чем за две минуты артиллеристам пришлось вернуться на позиции, если кто гулял, примириться с мыслью о том, что залп действительно будет, прицелиться и навострить уши на финальную команду. И ведь справились! Это была самая короткая война в истории. И самая бескровная.

И без Гныщевича.

Зато после он всем люб да дорог оказался. Твирин, раздав свои приказы, слёг не то с горячкой, не то от экстаза — autrement dit, плюнул на бразды. Но пока одни взводы храбро маршировали к петербержским казармам с белыми флагами навытяжку, другие не менее храбро палили. Из артиллерии — по городу, из ружей — по спинам своих соратников. Или своих артиллеристов. Или просто абы куда.

В общем, запутались ребята в себе.

Петерберг помог распутаться, открыв новоиспечённым пленным ворота. Тут уж, конечно, случился ажиотаж, будто в лавке мясной в привозной день. А ведь, казалось бы, взрослые мужики.

У Гныщевича в Северной части в этом смысле имелась своя spécificité régionale. Поскольку именно там случился единственный взрыв, доковылявший до рядов Резервной Армии, солдаты её заразились ожидаемой паранойей. Боялись, болезные, что Петерберг себе же под бочок бомбу подложит, желая их всех непременно истребить. И тут же, на севере, командование в Резервной Армии было самым скудным, поэтому и внутренние перестрелки солдат получились самыми жестокими. Плюс целый батальон противника героически сбежал в направлении Межевки. Грабить родимый метелинский завод, не иначе.

Но это было ещё не веселье — настоящая festivité началась, когда солдаты Резервной Армии начали вступать в распахнутые ворота.

Как бы это ни выглядело со стороны, в действительности большинство из них были живы и целы, по которой причине занимали в этом мире некоторую площадь. Девать их было решительно некуда — у Гныщевича руки отвалились самостоятельно разоружать, прохлопывать на предмет диверсий, украшать кандалами (а потом, когда те закончились, верёвками) и направлять в камеры. Он, конечно, это делал не один, но ведь и в обороне кого-то оставить было нужно! А тут ведь главное не потерять момент — ясно же, что противник сдаётся, запаниковавши, но может вообще-то и успокоиться, и опомниться, и учинить акцию неповиновения, аки девица младая. Хотя казалось бы — пришёл сдаваться, так сдавайся уже, чай не убьём.